Не сговариваясь, они оба повернули к Октябрьскому вокзалу и вошли в зал ожидания… Вокзальная предотъездная суета взбудоражила их, и они долго бродили по залам, прошлись по перрону… И пыхтение паровозов, их протяжные гудки, дым, пахнувший разлуками, лязганье буферов, нервные, приглушенные разговоры отъезжающих погрузили Володьку в то томительное, не всегда радостное, но всегда значительное предощущение дороги, которое неизменно испытывал он на вокзалах и станциях, каких немало было в его короткой жизни. Не важно, что предстоящие ему дороги были дорогами в неизвестное, дорогами, может быть, в никуда, дорогами последними, но они всегда тревожили и возбуждали…

Они подошли к расписанию и узнали, что на Калинин идет только один поезд, днем. С ним-то и должна уехать Юлька, а оттуда, как сказал им майор, поедут они машиной до места… На вокзале Юлька затихла, и ее рука, до которой дотронулся Володька, была холодной.

– Не знаю, стоит ли тебе меня провожать завтра? Боюсь разреветься…

– Но-но, товарищ красноармеец, это не положено, – попытался пошутить Володька.

До Матросской Тишины они шли почти не разговаривая… У казармы Володька поцеловал Юльку, но ее губы были холодны, и она не ответила на поцелуй. Возбужденность, с которой она пришла к ним в дом, видимо, прошла – Юлька как-то завяла, будто очень и очень устала… Он долго смотрел ей вслед, как дошла она до проходной, как перекинулась несколькими словами с постовым, как оглянулась и улыбнулась Володьке такой же жалкой, вымученной улыбкой, как и у призывного пункта…

Володька постоял еще немного, потом вынул из кармана черный футлярчик смертного медальона, развернул его, вынул вложенную туда бумажку, прочел – Степанов жил где-то у Крестьянской заставы.

* * *

Он долго бродил по каким-то переулкам с одноэтажными деревянными домами, прежде чем нашел нужный. Долго стоял перед дверью, не зная, что ему говорить и как вести себя, если Степанова еще не получила похоронку, и так, ничего не придумав, постучал.

Открыла ему девочка лет двенадцати, поглядела на него и, ничего не спросив, убежала в темноту коридора.

– Мама, мама! К нам дяденька с фронта…

Володька сделал шаг… Навстречу ему шла женщина, на ходу вытирая мокрые руки.

– Вы к нам? – спросила, остановившись перед ним и глядя холодноватыми, настороженными глазами.

– Вы – Степанова? – Она кивнула в ответ. – Тогда к вам.

– От мужа? – спросила она сдавленным голосом, и он почувствовал, как напряглась она вся.

– Мы вместе воевали…

– Он жив? – задала она самый главный и страшный вопрос, но каким-то странно равнодушным голосом.

– Вы ничего не получили? – проклиная штабную канцелярию, пробормотал Володька.

– Нет, ничего, – мертво ответила она и перестала вытирать руки, которые плетьми упали вдоль тела. – Ну, проходите же, чего мы тут, в коридоре. – Она открыла дверь комнаты и пропустила Володьку.

В довольно большой комнате – простой стол, три кровати, славянский шкаф с зеркалом, в беспорядке расставленные венские стулья. На одной из кроватей, прижавшись друг к другу, сидели девочка, открывшая ему дверь, и мальчуган лет семи. Они смотрели на Володьку как-то очень серьезно, без обычного детского любопытства.

– Садитесь, – сказала женщина, подвигая ему стул, и сама села напротив.

– Спасибо, – поблагодарил он и взглянул на ребят – говорить при них было нельзя.

– Маша, пойдите прогуляйтесь, – поняла женщина его взгляд.

– Да, мама, – сразу согласилась девочка, взяла брата за руку, и они вышли из комнаты.

Женщина стала скручивать цигарку из филичевого табака, пачка которого лежала на столе. Руки ее дрожали. Володька вытащил папиросы и предложил. Она взяла, поблагодарив.

– Никак не научусь крутить, – сказала она, бросив изорванную бумажку на стол. – Да и табак этот – одно название. – Володька зажег спичку. – Вы давно… оттуда-то?

– Третьего мая меня ранило… Отпуск у меня к концу идет, – поспешил добавить он.

Женщина молчала. Молчал и Володька. Оба оттягивали неизбежное.

– Вы, наверное, тот самый лейтенант, о котором муж с Урала писал?

– Он писал?

– Да. О взводном.

– Тогда обо мне. Что же писал?

– Могу показать письмо, если хотите.

– Покажите.

Женщина поднялась, нашла письмо, протянула Володьке. Он стал читать:

Сжало у Володьки горло запоздалой жалостью, вспомнил, как гонял ребят по сугробам, как доводил их со штыковым боем… И верно, не пригодилось ничего. Положил он письмо и дрогнувшим голосом сказал:

– Да, про меня это…

И опять тягостное молчание придавило обоих.

– Ну, чего уж больше тянуть, – сказала наконец женщина. – Поняла я сразу, как вас увидела. Когда убило-то?

– В апреле.

– Чего ж похоронку не присылают? Вы точно знаете, что убило?

– На моих глазах… Вот, – достал он смертный медальон. – Сам из кармана вынул, чтоб адрес узнать. Он говорил: "Ты, землячок, если в Москву каким случаем попадешь, зайди ко мне непременно и расскажи, как мы на этом болотном пятачке помирали. Ну а я, ежели живой останусь, к твоим зайду".

И опять потянулось тягостное молчание… Женщина не плакала, не всплескивала в отчаянии руками, только лицо окаменело и чуть подрагивали руки, когда подносила ко рту папиросу.

– Трудно было ко мне идти?

– Да.

– Вижу. Сколько времени не решались. Понимаю, что такую весть приносить – и врагу не пожелаешь… Но я-то… я этот час давно поджидала. И приготовилась. Не было у меня надежды, с самого начала не было. Как письмо его с дороги получила, так в сердце что-то и ударило – не увижу больше. Я вам, наверное, бесчувственной кажусь? А я эту минуту в своей душе не один раз уже пережила… Другие как-то надеются все, до последнего… Похоронку получат – и то все надеются… А я, как письма перестала получать, так и поняла: все. Так что не удивляйтесь. Все у меня было – и слезы и отчаяние, все.

– Я пришел… – стал выдавливать из себя Володька. – Я должен… должен рассказать вам, как все это…