Иван Каждый открыл было рот: мол — странная непонятливость — Мерин ведь только что вслух объявил о прекращении по приказу сверху «композиторского дела», но Трусс, сломанной гармоникой скомкав лицо, перебил его на первом слоге:

— Помолчи, Ваня, окажи милость. Вижу — сказать что-то тебя подмывает, но сделай над собой усилие — помолчи, не до тебя сейчас. — В подкрепление сказанного он привстал и повернул свой стул так, что Каждый оказался у него за спиной. — Я в очередной раз задаю свой, мне самому давно уже успевший осточертеть вопрос и настаиваю на ответе: «Что случилось?!»

В кабинете следователей долго висело удручающее молчание.

Трусс всхлипко наполнил воздухом грудную клеть, нарочито громко выдохнул через сложенные трубочкой губы и устало продолжил:

— Ребятки, вы, должно быть, не совсем правильно меня услышали: просьба «помолчать» относится исключительно к нашему новому молодому другу Ивану Ивановичу Каждому, да и то токмо по причине его очаровательной врожденной словоохотливости, подчас, к сожалению, выходящей за рамки реального течения времени. А посему, в силу всего вышесказанного, а главным образом, дабы настырный интерес мой не выглядел гласом вопиющего в пустыне, то, Всеволод Игоревич, Ярослав Ягударович, — он поочередно отвесил два неглубоких поклона в сторону сотрудников, — если не слишком обременительно: коротко и, по возможности, доходчиво, простыми, не замутненными сложноподчиненностью предложениями, так, чтобы даже нам с Ваней стало понятно: «ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ИЗМЕНИЛОСЬ СО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ»? — Он придвинул свой стул вплотную к Ваниному, сел и обнял неподвижного от испуга коллегу за плечи. — Пожалуйста, не тяните. Мы ждем. Да, Ваня?

Вместо ответа тот промычал что-то нечленораздельное.

Вновь засвербили по стеклу рвущиеся на свободу пленницы-мухи да еще свирепей ощерилась монотонная автомобильная Петровка.

Никто не смел глядеть на часы, но каждый ощущал неумолимость безмолвного течения секунд…

Долго так продолжаться не могло.

И, к чести Ярослава Яшина, следует отметить, что в этот с виду вполне безмятежный, по существу же, до белого каления напряженный момент ему удалось сохранить голову холодной и разум светлым. Он сказал:

— Толь, может, хватит выеживаться?

В последнем слове своего выступления он употребил именно букву «ж», но все, кроме Вани Каждого, без труда догадались, что он имел в виду.

Молодой сотрудник припал к уху продолжавшего обнимать его за плечи Трусса и спросил шепотом:

— Чего он сказал «хватит»?

Анатолий Борисович не удостоил товарища ответом. Он неспешно поднялся, зачем-то еще раз выглянул в коридор, с усилием, гулким стуком захлопнул дверь, кулаки сложил на рабочем столе, преобразив его в трибуну.

— В таком случае я позволю себе высказать несколько предположений и уж не обессудьте, если они кому не покажутся. — Он повернулся к Мерину. — Предположение первое: от неизвестного источника, имя которому — секретарша Скорого Валентина Сидоровна — ты узнаешь о запрете генерала Кулика на использование имени Валерии Модестовны Твеленевой в расследовании нашего дела. О чем это говорит? Это говорит о том, что некий обладатель сильно волосатых лап вознамерился даму сию из-под подозрения вывести. Теперь, Всеволод Игоревич, как на духу пооткровенничай со старшим по званию: сам-то ты, учитывая свою патологическую интуицию, дамочку эту подозреваешь?

— Конечно, и не только — у меня и доказательства… — сорвался с цепи разъяренный труссовским спокойствием Мерин, но тот его осадил:

— Стоп, стоп, стоп, у тебя было время наговориться, ты его просрочил, теперь меня послушай и ответь коротко: да или нет?

— Да тут и подозревать-то нечего, у меня факты…

— Стоп, стоп, стоп, я прошу коротко, только да или нет.

— Да! — смирился Мерин.

— Спасибо. Едем дальше. Ты говоришь — есть доказательства. Прекрасно. Только до времени придется засунуть их какому-нибудь коту в то же самое место, о котором теперь в избытке наслышан наш общий друг Иван. Он даже знает, как оно, место это, называется. Если что — он тебе, надеюсь, его покажет, правда, Ваня? Доказывать никому ничего не нужно: оно у нас есть в наилучшем виде, пусть до поры и косвенное. Как, ты говоришь, по батюшке эту твою красавицу? Модестовна? Очень хорошо, и в этом случае позволю себе предположение второе: обладателем волосатых лап, равно как и автором приказа генералу Кулику не трогать девушку, является не кто иной, как бывший член ЦК КПСС, член бюро, член совета, просто член и т. д. и т. п. Модест Юргенович Тыно, находящийся с подозреваемой Валерией Модестовной — не бог весть какая догадка — в недальнем родстве. Таким образом вместо одной подозреваемой у тебя наклюнулся еще один, да с уже готовой статьей: «укрывательство преступления». Это же подарок Судьбы, за такую щедрость ей подношения делать положено, в ножки пасть, свечки в церкви ставить, а ты нос воротишь…

— Так он же ее закрыл, — взревел Мерин, — запер наглухо…

— Стоп, стоп, стоп, я так оглохну. — Трусс ненадолго прикрыл ладонями уши и продолжил вкрадчиво: — Он ее закрыл, а ты открой. Запер? А ты отопри. Нет ключа? Отмычку подбери, ты у нас в этом деле мастак. Отопри, уложи девушку поудобнее и пользуй в свое удовольствие, успевай только позы менять, тут без «Камасутры» скажу тебе, трудно придется…

— Анатолий Борисович! — На этот раз в негромком вопле Севы звучала мольба. — Поймите, он же ее из-под следствия вывел, навсегда, понимаете? Самого главного свидетеля…

— Стоп, стоп, стоп, — майор в очередной раз в зачатке притушил меринское отчаяние. — Давай все по порядку. Кто «он»?

— Как кто??! — опешил Всеволод. — Кулик, конечно, кто же еще?! Он же запретил…

— А ты такой послушный? Такой паинька исполнительный? А послать его к Ване под копчик?

— Кого?!

— Да птицу эту бздиловатую, кулика этого.

— ??? — Мерин раскрыл рот и долго не мог найти разумных доводов в свою пользу.

На лице Анатолия Борисовича возникло плохо скрываемое разочарование.

— Или ты что, ему веришь?

— Кому? Кулику?

— Кулику.

— Нет, — не раздумывая, бесстрашно, негромко признался Мерин.

— Молодец. А мне?

— Что «вам»?

— Мне ты веришь?

— Вам — да.

— Дурак. Или молодец, что соврал. Верить нельзя никому, запомни раз и навсегда. Правду эту тебе мало кто скажет, так что цени, пока я жив: верить должно только одному человеку на всей планете — себе, любимому, и то не всегда. Ни отцу с матерью — эти из любви обманут; ни бабам, у которых зов плоти и любопытство женское во главе всех углов; ни тем более друзьям так называемым: дружба дружбой, а табачок врозь, не я — умный человек сказал. А уж начальство там всякое — это вообще особ статья: ни на ком пробы ставить негде — все сплошь обманом заляпано, каждый свою шкуру от пуль бережет — иначе не выжить.