Со временем, когда Антонина подросла, двоюродный брат и ее заразил этой потехой, и они частенько шокировали интеллигентствующих представителей переделкинского бомонда диалогами, типа: «Тоша, что-то Ху я не вижу», — обеспокоенно говорил брат, и сестра отвечала не менее озабоченно: «Антон, где Ху, и я тоже не знаю».

С годами шутка эта потеряла остроту, многие притерпелись, «изюминка» не срабатывала и о ней благополучно забыли.

И вдруг — неожиданно всплыло.

— Кирилл, собаку Ху я сейчас уберу.

Если «бежевый пиджак» не знает, как зовут собаку Антона, то это никакой не Кирилл, а вовсе Ху его знает кто.

Это был хитрый ход. Хитрее в тот момент она ничего придумать не смогла.

И, как ни странно, подсечка удалась лучше всяких ожиданий: молодой человек поперхнулся излишне резко набранным в рот воздухом, долго, беспомощно, как телевизионные журналисты тянул букву «э», прежде чем начать говорить, и, наконец, вежливо поинтересовался.

— Э-э-э-эээ, простите, что вы сказали?

— Я сказала: «Ху я сейчас уберу».

— Зачем же так грубо? — после короткой паузы обиженно произнес «Кирилл». — А мне говорили, что вы интеллигентная девочка. Ошибка вышла. Ладно, до лучших времен. Не прощаюсь.

Он молча постоял у двери, затем снова послышалось шуршание листьев, и все стихло.

Антонина с трудом подняла злосчастное кресло, села, холодными ладонями попыталась успокоить готовые взорваться виски.

Ху замер у двери, прислушиваясь, время от времени поглядывая на хозяйку, затем подошел, лизнул ее ногу: все в порядке, ушел, можно идти досыпать.

Она пригладила взъерошенную шерсть собаки.

— Молодец, мальчик, хороший, умница, успокойся — мы его перехитрили, да? Нас не обманешь. — Пальцы ее дрожали. — И не испугались нисколько. Правда? Кто это был, как ты думаешь?

Вместо ответа пес уткнул сухой, горячий нос ее в плечо, круглые глаза его были полны раскаяния и упрека: он не знает, кто это был, но то, что никакой он не друг Антона, готов отдать голову на отсечение. «Прости, я не хотел причинить тебе боль, так вышло, но и меня можно понять: ты ведь собиралась его впустить».

Решение пришло неожиданно и показалось настолько очевидным и естественным, что Антонина, превозмогая боль в ноге, с неистовой поспешностью ринулась претворять его в жизнь: она доковыляла до ванной комнаты, плеснула в лицо горсть холодной воды, натянула на себя майку, джинсы — с ними пришлось повозиться: распухшая коленка не хотела пролезать в штанину, сунула ноги в кроссовки. Все! Ни о какой школе не может быть и речи — только в Москву. В Москву, в Москву, в Москву — причитали чеховские сестры, связывая, очевидно, с этим городом единственное для себя спасение. А ведь к ним в дом в столь неурочный утренний час никакой «друг» проникнуть не пытался. И ночью с балкона никто не падал и никаких продолговатых предметов, завернутых в черные тряпки, не утаскивал. И никто после этого, той же ночью, преследуя какую-то наверняка недобрую цель (иначе зачем ночью-то?), в их дом не ломился. (Она, ей показалось, несмотря на темноту вроде бы узнала «злоумышленника», но ни с кем не поделилась своей невероятной догадкой: засмеют.) У тех сестер все было ОК: и мужья, и любовники, и ухажеры, и родной брат, Андрей, кажется, с женой и нянькой под боком, чего бояться? Ан поди ж ты: в Москву, в Москву… А тут — кричи не кричи…

Ни на что не надеясь, она еще раз второпях, на всякий случай, поперенабирала номера телефонов всех своих родственников и знакомых (только слабоумному следователю Мерину — ни за что: много чести), последнему позвонила дяде Марату — это уж совсем глупо, не иначе как от отчаяния: спьяну-то в такую рань вряд ли проснется, — и вдруг в трубке раздался незнакомый голос.

— Да.

Это еще что за новости? В голову больно застучали молотки.

— Кто это? — робко спросила Антонина.

— Слушаю.

Голос хриплый, старческий, еле слышный. Дед? Исключено: она набрала кабинет Марата, поэтому дед отпадает — нет врагов смертельнее…

— Это квартира Твеленевых? Алле, квартира Твеленевых?

Молчание.

Подумала с надеждой: ошиблась номером. Дай-то бог. На всякий случай спросила:

— Нюра, это ты?

И после долгого молчания, как бесконечный, многотомный приговор:

— Я-а-а-а-а-а-а-а-а…

— Нюра? Нюра, ты? Это Тошка, Тошка Заботкина. Что с тобой, Нюра? Что случилось?! Тебе плохо? Что случилось? Дед? Скажи, с дедом, да? Нюра!! Нет? Кто? Марат? Марат, да? Да? Скажи!!! Да?!

Но в трубке беспрерывно тянулось только это «а-а…», тянулось долго — на одной ноте, без эмоций, периодически перемежаясь лишь шумными, клокотными вдохами — так что Антонина наконец отказалась от попыток понять что-либо, перестала выкрикивать вязнущие в безответности вопросы, она ничего не могла понять, сердце, казалось, из последних сил удерживаемое вздрагивающими прутьями ребер, рвалось наружу, ноги подкашивались, во рту сделалось горько. Она ничего не понимала, скорее чувствовала — случилось что-то ужасное, непоправимое… С мамой?! С Антоном?! С отцом?!

Их имена произнести вслух Антонина боялась.

Она выбежала на улицу и, забыв о поврежденной ноге, помчалась по направлению к Минскому шоссе.

Мерседес обогнал ее, когда она, к тому времени уже порядком выбившись из сил, мало что соображая и едва успевая переставлять ноги, неслась под горку по шоссе вдоль переделкинского кладбища.

— В Москву? — высунулась из остановившегося автомобиля мужская голова.

— Да, спасибо, повезло, думала — сейчас упаду и умру, ой, ужас какой, и вдруг слышу — вы, как в сказке, так не бывает, на трассе-то машин много, даже ночью, я знаю, а тут спят еще все, спасибо, вы меня спасли, и нога еще, зараза, когда побежала — вроде ничего, а потом разнылась, не дай бог перелом, никогда ничего не ломала, а тут… меня Ху об кресло шарахнул, шишка на коленке — едва в штаны влезла, спасибо вам… — плюхнувшись на пассажирское сиденье рядом с водителем и с трудом переводя дыхание, она выставила напоказ распухшую ногу. — Вы в Москву?

— Так точно.

— Ой, какое счастье, мне на Тверскую, угол Тверской и Камергерского, напротив телеграфа…

— Я знаю, знаю.

— А вам куда?

— И мне туда же.

— Ой, какое счастье! — Антонина никак не могла поверить своей удаче. Она, как вытащенная из воды лягушка в надежде выжить, хватала ртом воздух. — Я позвонила, у нас там в Москве что-то случилось, нянька плачет, ничего понять нельзя, но, по-моему, что-то очень страшное, я так испугалась, и главное — на звонки никто не отвечает, никто, я всех обзвонила, я одна в доме, так жутко, а тут еще перед этим — шести не было — ко мне в дверь какой-то хмырь незнакомый ломится, говорит — руг Антона, а третьего дня вообще у нас кража была: залезли на второй этаж и из маминой комнаты что-то вынесли, а потом он вернулся и меня убить хотел, потому что я его из окна видела, и он видел, что я его видела, и убить хотел, милиция приезжала, а этот сегодня кусок дерьма говорит: «Друг Антона»! Какой там друг — бандюга безмозглая, подонок, мы с Ху его быстро раскусили — он не знал, как зовут собаку «друга», представляете! Во кретин!