Дав знак офицеру, что тот свободен, де Бриак с любезной улыбкой повернулся к княгине, но при виде ее рассвирепевшего лица улыбка исчезла, уступив место озабоченности.

– Милостивый государь, – начала княгиня, и подбородок ее затрясся, майор не мог понять, от негодования или от испуга. – Когда вы в последний раз видели мою дочь?

– Княжна? – спросил он, побледнев. – Что с ней?

– Она пропала! Она… – Александра Гавриловна замолчала: остатки воспитания, не позволяющие выносить сор из избы, боролись в ней с материнской тревогой, но положение складывалось отчаянное, и потому она продолжила: – Может статься, этой ночью она не ночевала дома.

Де Бриак вздрогнул, побледнев еще пуще.

– Исключено, – сказал он наконец. – Княжна дала мне слово…

И увидел, как застыло лицо княгини.

– Ваш обмен обещаниями мы еще обсудим. Так ответьте ж мне, виконт.

– Вечером. В десятом часу.

– Где, позвольте узнать?

– В библиотеке.

Лицо княгини обратилось в камень.

– С какой же целью вы встречались с моей дочерью наедине?

Де Бриак выпрямился:

– Наша встреча, княгиня, была случайностью.

«Как бы не так!» – читалось в яростном взгляде Александры Гавриловны.

– Осмелюсь поинтересоваться содержанием вашей беседы. – Вопросы сыпались на беспомощного майора, словно картечь из снарядов капитана Шрапнеля.

– Немецкая литература, княгиня, – поднял на нее прямой взгляд де Бриак. – Мы обсуждали предпочтения вашего старшего сына – Гегель и Шеллинг, если я правильно помню.

Губы Александры Гавриловны задрожали:

– Мой сын, майор, возможно, уже убит. Или смертельно ранен. А мы… мы пустили вас в свой дом, приняв за честного человека нашего круга. – И добавила через паузу: – Виконт! – Де Бриак вздрогнул, как от пощечины, а княгиня продолжила: – И верили, что вы не воспользуетесь нашим доверием, чтобы… – она махнула маленькой ручкой с зажатым в ней кружевным платком, – мы с князем… Нет, я сама посчитала, что правила человечности выше розни между нашими государями. Я ошиблась.

И, развернувшись, она почти бегом направилась по липовой аллее обратно к дому.

Некоторое время де Бриак остался недвижим, как памятник своему императору. В оскорбленных чувствах княгиня становилась очень похожа на свою дочь: будто сама Авдотья бросала ему в лицо обвинения. Он чувствовал себя смертельно виноватым: как мужчина, как старший и, наконец, как человек, изначально понимавший, что брак между ним и княжной невозможен, немыслим, он должен был избегать встреч и бесед, пусть даже на самые невинные темы. Избегать обмена взглядами, общего смеха… Не будь войны, злился на себя майор, разве оказался бы он в столь опасной близости с богатой русской наследницей? Война смешала все карты. Да, она убивала и калечила, но калечила не только тело. Она – будто отравленное вино, бродящее в каждом солдате. Близость смерти, жажда жизни. Любовь, которая становится дороже жизни, ведь жизнь на полях сражений не стоит и сантима. А цена любви – о, ее цена только растет! И вот он чувствует себя негодяем – какое бремя для его уже изорванной в клочки гордости. Ему следовало, твердил он себе, вспоминая ее заплаканное лицо вчера в библиотеке, поделиться с князем Дуниными дневными, а особливо ночными эскападами. Возможно, его сиятельство смог бы оградить дочь от опасности. Она рисковала из-за него. В висках у Этьена стучала кровь, на щеках выступили красные пятна. Только потому, что им с Пустилье вздумалось так бездарно поиграть в сыщиков. Аутопсии, рысканье по округе в поисках убийцы… Каково занятие для девицы, чье место за пяльцами или с романом в руках?!

Он дернулся, очнувшись от собственных мыслей, и устремился вслед за Александрой Гавриловной, нагнав ее уже у крыльца.

– Ваше сиятельство, – окликнул ее он. – Позвольте, по крайней мере, осмотреть вместе с вами комнату княжны. Возможно, осталась записка или иной признак, что поможет нам ее отыскать?

– Как вам будет угодно, – отмахнулась, даже не оглянувшись, княгиня.

* * *

Воспользовавшись этой – последней, как он чувствовал, – любезностью, в сопровождении новой горничной, они с Пустилье осмотрели комнату. Сам де Бриак лишь замер на несколько секунд в дверях: ему казалось неловко, того более, стыдно заглядывать в девичью спальню. Терзающий майора стыд был двоякого толка: он то представлял себе в глубине алькова рыжую косу и белокожий профиль княжны, то мучился виной из-за ее отсутствия. Но в комнате все казалось мирным. Солнечный свет ложился на медовые половицы, зажигал позолоту на бронзовой ножке кресла перед псише. На стене висел портрет Авдотьи – весьма удачная акварель, запечатлевшая Эдокси еще девочкой. Де Бриак заставил себя смотреть в сторону, и взгляд его, как нарочно, упал на золотые часы с фигуркой бога любви, что недвусмысленно целился ему прямо в сердце. Де Бриак не двинулся с места (стреляй же!), лишь втянул носом воздух: пахло розовой водой и садовой мятой. Пыль лениво кружилась в воздухе. Жужжала под потолком июльская муха. Акулька добросовестно залезла под кровать. Пустилье осматривал прикроватный столик. Вскоре девица вылезла и покачала растрепавшейся головой: ничего. Так же помотал головой и Пустилье, не найдя ни записки, ни какого иного следа. Зато обнаружил коробок со злосчастным песком.

Де Бриак вздохнул, взгляд его упал на подсвеченный солнцем красный переплет. Это была вчерашняя книжица – поэма немца де ла Мотта. И, повинуясь порыву, который в романах той поры было принято называть смутным, а ныне – зовом интуиции, а может, просто желая дотронуться до предмета, которого касалась ее рука, де Бриак сделал несколько шагов и взял книгу с прикроватного столика.

В следующие несколько часов дивизион почти в полном составе был разослан искать следы пропавшей барышни (о несчастной крепостной девочке никто более не вспоминал). Сергей Алексеевич, увидев столь кипучую деятельность француза, в свою очередь, решил снарядить дворовых под собственным предводительством к границам имения. Де Бриак, побеседовав с ним при закрытых дверях, предложил князю часть своих вооруженных легкой артиллерией людей – скорее для устрашения, чем для ведения настоящих боевых действий (Липецкий опасался новых поджогов на рубежах своих владений. Мужицкий бунт следовало подавить, заодно опросив деревенских). Наконец, Андрону с собачками приказано было вновь отправиться в леса, определив каждому из псарей по паре гончих, и дав им что-то из одежды или обуви барышни.

Дом и двор опустели. Застыли в тишине французские бивуаки. Из домашних остались лишь сама княгиня, Николенька (коему, несмотря на злые слезы, отец не разрешил присоединиться ни к одной из операций, оставив «охранять» маменьку) и терзаемый тревогой и чувством вины де Бриак. К последнему, как к полководцу, каждый час прибывали гонцы с новостями, точнее, с их полным отсутствием. Запершись в спальне, майор все более мрачнел: он то представлял себе княжну в растерзанном платье в толпе обезумевших от крови мужиков, то мерещилась ему темная тень, сомкнувшая руки на белоснежном горле… Но чаще всего виделась ему княжна в объятиях лесного поручика Потасова. И ко стыду своему – в конце концов, Этьен, как и Авдотья, был сыном эпохи Просвещения и великой революции, объявивших ревность предрассудком (занятно, что веком позже на ревность, как на пережиток, ополчатся и революционеры 17-го), – сия картина мучила Этьена более, чем все фантазии о жестоком душегубе и разбушевавшихся холопах.