Переглянувшись с папенькой, Авдотья строптиво выдвинула вперед острый подбородок, но сердце, еще не оправившись от потрясений, вновь налилось знакомой тоской: можно было опросить с пристрастием всех соседских людей. Да только тоска в сердце не могла обмануть: в так отлично начавшем складываться англицком пазле не сходились две существенные детали. Первое – мертвые зверьки. Второе – пропавшие лошадки.

* * *

– Похоже, сие помещение уже официально можно отдать под мертвецкую, – сказал де Бриаку Пустилье, закрывая за ними дверь ледника. Там, в прохладной темноте, осталась лежать Настасья.

– Это ведь не он, доктор? – вынул свою бриаровую[52] трубку майор.

Пустилье пожал плечами:

– Что вы хотите от меня услышать, Бриак, чего не видели сами ваши глаза?

Этьен нервно застучал огнивом об осколок кремня, сбил до крови палец, – вспоминать, что видели его глаза в леднике, не хотелось. Несчастная княжна! Какое выдалось утро…

– Эта петля, – доктор, в свою очередь, вынул свой черешневый чубук, – мягкая – либо пояс, а может, и лента, вы заметили в косах у русских дев яркие ленты? У нашей коса растрепалась – ни ленты, ни какой тряпицы в ней не было. Еще интересный факт. – Пустилье выбил трубку о ствол яблони рядом, достал из кармана табакерку. – Чаще всего узел располагается сзади, в крайнем случае сбоку, вот тут, – и Пустилье постучал себя чубуком по левой стороне шеи. – Но вот чтобы спереди, над щитовидным хрящем…

– А след от узла? – с тоской поглядел в сторону барского дома де Бриак. – Не показался вам странным? Может, такие вяжут еврейские лавочники? Или здешние рыбаки?

Пустилье покачал головой:

– Сам узел мог бы нам помочь, майор. Но не след от него.

– Она совсем не похожа на других жертв. Много старше, брюнетка. Да и погибла иначе – никаких обритых волос, ни лошадки в горле, ни порезов, ни погребального плота. Просто выброшена в ручей, как… – де Бриак дернул плечом, – не пригодившаяся вещь.

– Полагаете, в сем идиллическом уголке скрываются два убийцы? – с наслаждением выпустил первое красивое колечко душистого дыма доктор. – И один из них – брюхатый Бахусом сосед?

Майор покачал головой:

– Он был влюблен в свою экономку. Да, темноволосую и крупную, как горничная княжны. И его действительно можно было бы заподозрить. Но главное тут – девочки. Ими он бредит, вокруг них выплясывает свои шаманские танцы. А эта разве что попалась под руку, не более. А ежели… – и он с детской надеждой вскинул блестящие глаза на Пустилье, – она сама рассталась с жизнью?

Доктор в ответ лишь хмуро улыбнулся:

– Прекрасная версия, шер ами, но маловероятная. Ей противоречит и узел спереди, да и как прикажете самой удавиться? Не на дереве же мы ее нашли. А при сдавливании сосудов, как бы девица ни была сноровиста, она скорее потеряла бы сознание, но не жизнь.

Де Бриак отвернулся:

– Что ж, придется признаться княжне, что…

– Что убийца, погубивший ее горничную, убил ее, глядя ей в глаза и, возможно, наслаждаясь видом ее страданий? Нет, майор, – похлопал Пустилье свое начальство по плечу. – Дозвольте мне донести до семьи Липецких грустные вести, прячась за медицинским жаргоном, как наши артиллеристы – за дымовой завесой пушек. В нынешней ситуации милосердие станет единственно правильным выходом.

– Что ж. Благодарю вас, доктор.

И, отрывисто кивнув, де Бриак направился было в сторону господского дома, но через несколько шагов вернулся обратно.

– Видите ли, Пустилье, не то страшно, как именно он ее душил. Страшно, что она, скорее всего, хорошо знала его, раз подпустила так близко…

* * *

Библиотека Приволья была беднее той, что владел его отец в Блани, однако для загородного имения весьма недурной. Книг на русском оказалось не столь много, зато немало на немецком, коим де Бриак неплохо владел. И того более – на родном французском. Тесным рядком друг за дружкой стояли тома Бейля, Монтескье, Вольтера, Буало, трактат Гельвеция «Об уме» – словом, почти все сочинения просветителей, чьи корешки были знакомы майору и рождали понятную ностальгию: не столько по милой родине, сколько по беззаботным детским и отроческим годам. Шаг за шагом продвигаясь от одной полки к другой, он с улыбкой перебирал собрание романов, без которых не обходилась ни одна библиотека начала позапрошлого века: любимый роман императора[53] соседствовал с «Шутливыми повестями» Скаррона и «Приключениями Робинзона Крузо». Рядом мирно сосуществовали Юлия и Матильда, Валери и Дельфина[54], сентиментальная госпожа Жанлис и готическая госпожа Радклифф… Рассудив, что нет лучшего лекарства от реальных ужасов (перед глазами майора все еще стояло опухшее синюшное лицо камеристки Липецких с налитыми кровью глазами), чем ужасы мнимые, он раскрыл сочинение последней и прочел наугад: «Вы целиком в моей власти, на помощь надеяться вам нечего. Если хотите сохранить жизнь, поклянитесь, что отвезете эту девицу в такое место, чтоб я ее никогда больше не видел…»

Мрачно усмехнувшись, де Бриак перевернул было страницу, когда услышал за спиной шорох и, обернувшись, увидел, что тяжелая гардина на окне отодвинута, а на широком подоконнике, обняв колени, сидит, неприбрана и боса, заплаканная Авдотья. Майор, отведя в смущении глаза на полку с сочинениями своих соотечественников, поклонился.

– Княжна.

– Виконт.

Они неловко замолчали: де Бриак боролся с искушением вновь увидеть каскад рыжих волос поверх бледно-голубого шелонового капота и нежную розовую ступню. Дуня же, еще пару дней назад страшась и мечтая об объяснении с Этьеном, нынче чувствовала какое-то странное оцепенение. Весь оставшийся вечер она скрывалась от сочувствия маменьки и зареванных сенных девушек – не разделяя ее уверенности в общем на всех душегубе, батюшка взялся было учинить средь них допрос: к кому могла бегать в лес его горничная, что за любовный там, в ночных чащобах, имелся у нее интерес? А что Настасья решилась на подобное единственно ради непристойной страсти, сомнений ни у маменьки, ни у отца не вызывало. Однако все девки божились и истово клали кресты, что никакого непотребства ни с одним из своих, дворовых, ни с деревенскими, ни с французом, у Настасьи ни в жисть не было. Поверила им, впрочем, одна Дуня – уверенная в том, что не упустила, ежели б ее Настасья…

– Для вас это, должно быть, тяжелая утрата, – негромко произнес де Бриак.

Авдотья почувствовала, как от одного участливого звука его голоса тает ее, с таким трудом выпестованное к вечеру, помертвение души. Еще чуть-чуть – и она вновь разрыдается. Но вместо хрустальных слез, что по законам романа призваны лишь украсить огромные глаза героини, станет шмыгать красным, как у кролика, носом в ненавистных веснушках.