– Ну что же, – сказал старик и кивнул в сторону стены. – Ты слышал, что сказал Боуден. Что происходит? Что ты знаешь об Орсини?

* * *

Пролом был ничем. Он – ничто. Это банальность, это всем известно. У Пролома нет посольств, нет армии, достопримечательностей, нет своей валюты. Если ты проламываешься, он окружает тебя. Пролом – это пустота, наполненная разъяренной полицией.

След, который снова и снова вел к Орсини, заставлял предположить о систематических нарушениях, о тайных законах, о городе-паразите, находящемся там, где не должно быть ничего, кроме ничего – ничего, кроме Пролома. Если Пролом – не Орсини, то он превращается просто в жалкую пародию на самого себя, раз позволяет подобной ситуации существовать в течение многих веков. Вот почему человек, который меня допрашивал, вопрос «Существует ли Орсини» задал так: «Ну что, значит, идет война?»

Я обращал их внимание на то, что мы сотрудничаем. Я смел с ними торговаться. «Я вам помогу…» – повторял я, делая длинную паузу после этих слов; подразумевавшую если. Мне хотелось получить сведения о тех, кто убил Махалию Джири и Иоланду Родригес, и если они сообщат мне это, то я готов пойти на сделку. Тот факт, что торговля вообще возможна, что у меня есть крошечный шанс выбраться из Пролома, пьянил меня.

* * *

– Один раз вы уже почти пришли за мной, – сказал я. Они наблюдали за мной, когда я подошел гросстопично к своему дому. – Так что, значит, мы – партнеры?

– Ты проломщик. Но если поможешь нам, тебе же будет лучше. Ты в самом деле полагаешь, что их убил Орсини? – спросил второй мужчина.

Закончат ли они со мной, если существует хотя бы вероятность того, что Орсини здесь, что он появляется и что он до сих пор не найден? Его жители ходили по улицам, не видимые для бешельцев и улькомцев, ведь и те и другие считали их гражданами другого города. Они прятались, словно книги в библиотеке.

– В чем дело? – спросила женщина, увидев мое выражение лица.

– Я рассказал вам то, что знаю, но это немного. На самом деле о том, что происходит, знала Махалия, но она умерла. Правда, она оставила кое-что. Она сказала Иоланде, что ее записи помогли ей во всем разобраться. Мы ничего такого не нашли. Но я знаю, как она работала. Я знаю, где эти записи.

Утром я и старик Пролом покинули здание – назовем его полицейским участком, – и я вдруг понял, что не знаю, в каком я городе.

Большую часть ночи я провел, просматривая записи допросов в Уль-Коме и Бешеле. Бешельский пограничник и улькомский, прохожие из обоих городов, которые ничего не знали. «Вдруг люди закричали»… Водители, над которыми пролетели пули.

– Корви, – сказал я, когда на экране появилось ее лицо.

– Так где он? – Из-за какой-то особенности записи ее голос казался далеким. Она злилась, но старалась держать себя в руках. – В какое дерьмо угодил босс? Да, он хотел, чтобы я помогла ему провести кого-то через границу.

Бешельцы, которые ее допрашивали, добились от нее только этого – она повторяла свой ответ снова и снова. Они пригрозили ей увольнением. К этому она отнеслась так же презрительно, как и Датт, но, отвечая, более тщательно обдумывала свои слова. Она ничего не знала.

Пролом показал мне короткие ролики допросов Бисайи и Сариски. Бисайя плакала.

– Я не впечатлен, – ответил я. – Это просто жестоко.

Самыми интересными оказались записи допросов товарищей Йорджевича, радикальных бешельских националистов. Кое-кого из них я узнал. Они мрачно смотрели на сотрудников полиции Бешеля, которые их допрашивали. Некоторые соглашались говорить только в присутствии адвоката. Допросы проходили жестко, кто-то получил кулаком по лицу.

– Твою мать! – кричал человек с залитым кровью лицом. – Мы же на одной стороне, козел. Ты ведь бешелец, а не сраный улькомец и не Пролом…

Презрительно, нейтрально или с ненавистью, а часто и покорно, с готовностью к сотрудничеству, националисты утверждали, что им ничего не известно о действиях Йорджевича.

– Я никогда не слышал об этой иностранке. Он никогда о ней не упоминал. Она студентка? – говорил один из них. – Мы действуем во благо Бешеля, понимаете? А почему – вам знать не обязательно. Но… – Человек крутил руками, напряженно размышлял, как все объяснить, не оговаривая себя. – Мы – солдаты, как и вы. Солдаты Бешеля. И если ты узнаешь, что нужно что-то сделать, если получаешь инструкции, типа кого-то нужно припугнуть – красных, объединителей или улькомцев, или если там где-то собираются те, кто лижут жопу Пролому, – то что-то нужно сделать, понятно? Но ты понимаешь – почему. Ты ни о чем не спрашиваешь, но в большинстве случаев тебе ясно, что это необходимо. Но я не знаю, почему эта девочка Родригес… Я не верю, что он это сделал, а если он сделал это, то я… – Он выглядел рассерженным. – Я не знаю почему.

– Конечно, у них есть контакты в государственном аппарате, – сказал мой дознаватель из Пролома. – Но вполне вероятно, что Йорджевич не был «истинным гражданином». Или был не только им, но еще и представителем более засекреченной организации.

– Возможно, более тайного города, – ответил я. – Мне казалось, что вы за всем следите.

– Никто же не проламывался. – Он положил передо мной бумаги. – Вот рапорт полицейских, которые обыскали квартиру Йорджевича. Там не было ничего связанного с Орсини. Завтра мы выходим рано.

– Как вы все это добыли? – спросил я, когда он и его товарищи встали. Он бесстрастно посмотрел на меня и вышел.

* * *

После короткой ночи он вернулся, на этот раз один. Я уже был готов.

– Если предположить, что мои коллеги хорошо поработали, то тут ничего нет, – я помахал бумагами. – На его счет время от времени поступали суммы, но небольшие, их мог присылать кто угодно. Несколько лет назад он сдал экзамен и получил право пересекать границу – это не так уж необычно, но если учесть его политические воззрения… – Я пожал плечами. – Подписки, книги на полках, знакомые, данные о службе в армии, досье из полиции, места, где он тусовался, – все указывает на то, что он обычный агрессивный нацик.

– Пролом следил за ним, как и за всеми инакомыслящими. Каких-то необычных связей у него не было.

– Вы про Орсини.

– Никаких признаков.

Наконец он вывел меня из комнаты. В коридоре была та же отслаивающаяся краска, потертый бесцветный ковер, ряд дверей. Я слышал шаги других людей, а когда мы повернули к лестнице, мимо нас, быстро поприветствовав моего спутника, прошла какая-то женщина. Затем прошел мужчина, а потом мы оказались в коридоре, где было несколько людей. Их одежда считалась бы разрешенной как в Бешеле, так и в Уль-Коме.

Я слышал разговоры на двух языках, а также на третьем – каком-то сленге или более древнем языке, который объединял эти два. Кто-то набирал текст на клавиатуре. Если честно, то мне ни разу не пришла в голову мысль о побеге. За мной очень внимательно наблюдали.