– Прости, господин мой. – Мади искренне опечалилась. – Неуместны были слова мои. Только что в такой ливень-дождь может быть веселого?

– Это еще не ливень… – задумчиво протянул Харр, припоминая дикие бури, какие, бывало, заставали его вдали от жилья. – Так себе дождичек, морось слякотная.

– Это по нашу сторону от верхнего леса, – возразила Мади. – А вот над озером, говорят, третий день льет как из ведра, все берега затопило. В заозерном лесу, что Лишайным прозывается, корни деревьев подмывает, они валятся и люд лесной давят. Зверье из нор повылезало, опять же людей задирает.

– А что, в лесах тоже люди живут?

– Да не люди это, – опять вмешалась Махида, – сволочь-беглая. Так им и надо. От работы бегут, ленятся.

– От податей, – робко поправила ее Мади.

– Все едино! Мы, значит, вертись целый день, исходи седьмым потом, а они грибочки да ягодки собирают!

– Ладно тебе, труженица, – примирительно проговорил Харр. – Ты-то тоже не днями вертишься…

– Днем-то все легше, – со знанием дела возразила Махида.

Он хотел было легонечко дать ей по шее, чтобы не очень распространялась при маленьких, но было лень. К тому же ему вдруг пришла на ум странная мысль: ведь он сам – тот же беглый. Только умело притворяющийся знатным рыцарем. Впрочем, на этой земле с его притворства мало проку, потому как здесь о рыцарях слыхом не слыхали. И добро еще, что эти девчонки от него не шарахаются.

– А что, эти людишки лесные не шастают в город, не озоруют?

– Бывало и такое, что подкоряжные в орду собьются и какой-нибудь стан дочиста разграбят, – вздохнула Махида, вспомнившая, что ее хибара расположена не внутри городских стен. – Только вряд ли они к нам пожалуют и поближе к ним становища имеются, и дорога с верхнего уступа длинна стражи заметят. Да и стеновой амант уже успел лихолетцев набрать в помощь страже своей. Выдал им щиты да деньги кормовые, а ежели до дела дойдет каждый по храбрости еще и ножевые получит.

– А из кого их набирают-то?

– Да из тех же подкоряжных, кому в лесу сидеть уж невмоготу. Из соседних становищ бегут, особливо перед Белопушьем. А чаще те из м'сэймов, кому постная жизнь поперек горла.

– А это еще что за звери?

– Да просто с нашей верой несогласные. А так люди как люди. Только мяса не едят, на огню не готовят и баб к себе не допускают.

Вот это уже было интересно – несогласные с верой. Выходит, не просто так Мадинька-разумница выспрашивала его про разных богов. Но оказалось, что, кроме сказанного, ничего подробнее о м'сэймах подружки не знали, о холодном же дне с ласковым прозвищем Белопушье поведали охотно: перед ним запасают еды, топлива для очагов и запираются в домах наглухо, потому как летит с неба холодный прозрачный пух, в стылую воду обращающийся, и последние желтые листья вместе с ним опадают на землю, согревая ее; но на верхних ветвях уже распускаются первые клейкие листочки, доспевают орехи, которым мороз нипочем, сохнут-вялятся сладкие скрученные рогуши. А вот в ночь на Белопушье аманты собираются за уставленным яствами треугольным столом и говорят о своих заботах, а более всего – о недоимках. Ведь ежели подать скудная, то и телесы, живущие при амантовых дворах, на руку не проворны, силой обделены, мору-болезни подвержены. А стало быть, и стена защитная не подправлена, и лес-кормилец от валежника не прочищен, и мостки над ручьем того и гляди падут, течение запрудят. А уж о том, какова некормленая стража, и говорить нечего.

Так что скупо подать платить – стану не стоять.

И чтоб не было это пустыми словами, выбирают аманты из всех подных самого нерадивого, объявляют его неуправным неслухом – а дальше уже, как говорят солнцезаконники, «по протоколу». Здесь-то, конечно, людишки умом поскуднее, чем на Тихри, так что никто ничего не записывает, а просто на другой день после Белопушья является стража к обреченному несчастливцу, и – по златоблестким ступеням да прямо в Двоеручье.

– Там что, два ручья? – поинтересовался Харр.

– Там две руки, под которыми проводят тех, кто обречен на прорву ненасытную, – пояснила Мади. – Мертвый это город – Двоеручье, его разорили подкоряжные, когда Иофф еще мальцом несмышленым был. С тех пор и стоят только те столбы да стены, что златоблестищем покрыты. Тогда еще не было обычая лихолетцев загодя набирать, вот стража одна и не справилась, и никакие стены не спасли…

– Ну вот, – вздохнул Харр, – опять мы про веселенькое. Ох и тягомотно у вас тут в дождь, спасу нет. Вот принесла бы ты мне, Мадинька, от деда твоего какой-нибудь рокотанчик захудалый, я бы вмиг к нему приловчился, песенок бы вам напел потешных…

У Мади глаза снова стали круглыми, ну прямо как у той птицы белоперой, с тремя хохлами на голове, что обитала в Бирюзовом Доле. Опять что-то не так брякнул.

– У нас петь одним амантам дозволяется, – прошептала девушка. – А услышат – неуправным нарекут, и тогда…

Понятно. По протоколу. Белая птица между тем о чем-то напомнила. Бирюзовый Дол… А ведь гостить-то он там гостил, а хозяев не отблагодарил, ни разу не спел за праздничным столом. Хотя – были ли там праздники? Нет, не мирно, не весело жилось королевской дочери Сэниа, недаром его потянуло ее утешить…

– Что ты пригорюнился, господин мой Гарпогар? – услышал он нежный голосок Мади. – Али припомнилось, как ты певал в дальних странах, где побывать пришлось?

– Если честно сказать, то совсем наоборот. Вспомнилось мне, что я, невежа побродяжный, не уважил своих хозяев гостеприимных, не повеселил их песней разудалой…

– Ты еще вернешься туда, ты еще порадуешь…

– А, много вы, девки, смыслите в чужедальних обычаях! А что ежели там не ногами по земле ходят, а на крылатых чудищах под облаками реют, в мгновенье ока с одного места на другое перескакивают, да и других перекидывают…

Одним словом, понесло. И про прожорливых жавров поведал, и про шкуры их послушные, коими двери затягивают, и про пеструю говорящую птицу, в принцессином доме живущую… Но все-таки пуще всего поразил его слушательниц не ласковый гладкобрюхий Шоео, не слуги-коротконожки железные, не талисман-оберег, струйным огнем плюющийся, – самым невероятным показался рассказ о дивном умении перепрыгивать через загадочное НИЧТО, после чего можно было оказаться за семью горами, за пятью лесами… Хоть и не любил он себя на посмешище выставлять, а все-таки поведал честно, как сам пробовал научиться колдовству, на его родимой Тихри незнаемому, как представлял себе это самое НИЧТО чародейное – уж кому-кому, а ему-то было ведомо, что это такое. Когда князь джасперянский Юрг, командором прозываемый, по началу знакомства взял его проводником в Железные Горы, над ними уже распростерлась мертвая ночь. И ежели бы не столб огня, вздымающийся над Адом, – не найти бы ему дороги в проклятое место. И не умер он от страха только потому, что не пришлось ему выходить из летающего дома, а глядел он сквозь пол прозрачный и видел жуткую, цепенящую черноту, в которой не может быть и не бывает никакой жизни. И когда много погодя сказали ему про заветное НИЧТО, он сразу понял, что это такое: чернота ночи, одновременно прозрачная и непроницаемая, чуждая всему живому. И когда потом он под хохот дружинников пытался прыгнуть через этот воображаемый колдовской рубеж, он все делал правильно, только, видно, не дано было тихрианским мужам овладеть волшебством иноземным. Может, у сибиллы какого помудренее и получилось бы, а вот у простого странника – нет.