Потом они бы поднимались в старомодном сетчатом лифте, которым управляет старик-лифтер, или, может быть, старушка, или какой-нибудь калека, лукавый пособник греха.

Зачем она это наколдовала, зачем добавила эту сцену? Затем, что ей нужна была отсрочка, чтобы успеть насладиться пронзительным стыдом и похотью, обуявшими все ее существо, а она все идет и идет через (воображаемый) вестибюль, и при этом звучит его голос, рассудительный и властный, когда он говорил клерку слова, которых ей толком не слышно.

Этот его тон она перенесла из аптеки, что в нескольких кварталах от его дома; он тогда припарковал машину и говорит:

– Я заскочу на секундочку?

Практические приготовления, которые в женатой жизни порождают лишь досаду и расхолаживают, в тот момент разжигали в ней скрытый жар, повергали в ступор и покорность.

Когда он вез ее обратно, уже стемнело, они опять ехали через парк, по мосту и через весь Западный Ванкувер, в какой-то момент оказавшись совсем рядом с домом родителей Джонаса. В гавань она попала чуть не в самый последний момент и едва успела взойти на паром. Последние дни мая очень длинные, чуть ли не самые длинные в году, и, несмотря на фонари у аппарели парома и включенные фары потока машин, въезжающих в чрево судна, на западном краю неба еще виднелся горящий румянец заката, на фоне которого отчетливо выделялся черный холмик острова – не Боуэн-Айленда, другого, его название выскочило у нее из памяти, – аккуратненький такой, как кусок пудинга во рту залива.

Ей пришлось смешаться с толпой толкающихся тел, пробивающих себе путь к ступенькам, а оказавшись наконец в пассажирском салоне, она села на первое попавшееся сиденье. Не стала даже, по всегдашнему обыкновению, пытаться отыскать место у окошка. У нее было всего полтора часа, прежде чем судно причалит на другой стороне пролива, а сколько ей за это время предстоит сделать!

Едва судно двинулось, люди вокруг нее тут же пустились в разговоры. Это не были разговоры случайно встретившихся незнакомых людей, тут все были приятелями, или это были семьи, хорошо знакомые одна с другой, так что им есть о чем друг другу поведать – хватит на все плавание. Что ж, она встала и вышла на палубу, поднялась наверх, где людей всегда бывало меньше, и села на один из рундуков со спасательными жилетами. У нее все болело – во всех ожиданных и неожиданных местах.

Работой, которая ей предстояла, как ей это виделось, было все запомнить (под словом «запомнить» имелось в виду вновь испытать в уме – ну, еще разочек), после чего навсегда спрятать в памяти. Все, что за этот день она испытала, надо было упорядочить, ничего не должно было остаться незавершенным и набросанным как попало; все следовало собрать в ларчик, как собирают драгоценности, аккуратно там уложить и убрать на полку.

Прежде всего разобралась с прогнозами, коих было два – первый утешительный, а второй в данный момент принять было нетрудно, но в дальнейшем, без сомнения, он для нее будет чреват многими горестными вздохами.

Нет, их с Пьером брак будет продолжаться, тут нечего и говорить.

А вот Эшера она больше не увидит.

Оба эти прогноза оправдались.

Ее брак действительно не пострадал и длился более тридцати лет, до смерти Пьера. Во время ранней, еще довольно легкой стадии его болезни она читала ему вслух и одолела так несколько книг, которые они оба прочли много лет назад и давно собирались к ним вернуться. Одной из этих книг были «Отцы и дети». Прочитав сцену, в которой Базаров признается в страстной любви Анне Сергеевне, приведя ее этим в ужас, они прервались, чтобы подискутировать. (Не поспорить: для этого они теперь слишком нежно друг к другу относились.)

Мериэл хотелось, чтобы события развивались по-другому. Она полагала, что Анна должна реагировать не так.

– Это авторский произвол, – сказала она. – Обычно у Тургенева я его не чувствую, но здесь я прямо так и вижу, как приходит Тургенев и отрывает их друг от дружки, причем делает это с каким-то своим малопонятным умыслом.

Пьер слабо улыбнулся. Все выражения его лица теперь едва намечались.

– Думаешь, она не устоит?

– Нет. «Не устоит» не то слово. Я ей не верю, я думаю, ее к нему так же тянет, как и его к ней. Они это сделают.

– Очень романтично. Но ты хочешь все извратить, лишь бы был хеппи-энд.

– Какой хеппи-энд? Я про финал вообще ничего не говорила.

– Слушай, – вновь терпеливо заговорил Пьер. Он любил такие разговоры, но ему было уже тяжеловато, приходилось прерываться и отдыхать, собираясь с силами. – Если бы Анна ему отдалась, это было бы оттого, что она его любит. И после этого она любила бы его еще больше. Разве не таковы женщины? Ну, то есть когда любят. А он… он на следующее утро уехал бы, не сказав ей, может быть, ни слова. Это в его характере. Он ненавидит любить ее. И что хорошего могло из этого выйти?

– Ну, у них бы хоть что-нибудь осталось. Общие воспоминания.

– Он бы запросто все забыл, а она погибла бы, сгорела со стыда, всеми отвергнутая. Она умная. Все понимает.

– Так ведь… – замялась Мериэл, ненадолго задумавшись: чувствовала, что ее приперли к стенке. – Так ведь Тургенев же этого не говорит! Он говорит, что его признание застигло ее врасплох. Говорит, что она холодная.

– Она умна, оттого и холодная. Ум означает холодность. Для женщины.

– Ни в коем случае.

– Я хотел сказать – в девятнадцатом веке. В девятнадцатом веке – да.

В тот вечер на пароме за время, которое она собиралась посвятить приведению всего и вся в порядок, Мериэл ничего подобного не делала. Волну за волной ей пришлось выдерживать накат воспоминаний. И через это же ей предстояло потом многократно проходить годами – разве что постепенно удлинялись интервалы. Каждый раз ей вспоминались детали, которые в прошлом от нее ускользали, и каждый раз эти детали поражали ее. Она будто слышала и видела все заново – звук, который они издали вместе, особый взгляд, которым он на нее посмотрел, такой понимающий и ободрительный. Взгляд, в общем-то, казалось бы, холодный, но полный глубокого уважения и куда более интимный, чем любые взгляды, которыми может обменяться женатая пара, да и вообще пара людей, которых связывают какие-то обязательства.

Ей вспоминались его серовато-карие глаза, его грубая кожа крупным планом, на ней рядом с носом кружочек, похожий на старый шрам, его мокрая от пота широкая грудь, когда он от нее отстранялся. Но вразумительного описания его внешности она дать не смогла бы. Она решила: это, видимо, потому, что она с самого начала так ярко чувствовала его присутствие, что обычная наблюдательность оказалась неприменима. Вдруг вспыхивающие в памяти даже самые первые, неуверенные, пробные движения до сих пор заставляли ее всю сжиматься, снова как бы защищая нагое удивление неподготовленного тела, его страх перед натиском желания. Лю-блю-лю-блю-лю-блю, ритмично и механически бормотала она, будто какое-то магическое заклинание.