Он нашел среди бумаг визитную карточку депутата Константинова, которую тот вручил ему у Красного Генерала. Набрал номер, представился. Напомнил Константинову об их встрече и попросил о свидании. Неожиданно быстро и просто получил приглашение.

– Пропуск на втором подъезде, – сказал Константинов. – Я жду.

Он вышел из метро у Киевского вокзала, подхваченный толпой – загорелыми украинскими тетками с кулями, хмельными носильщиками, разомлевшими милиционерами, стал двигаться в тесноте и гвалте и тут вдруг испытал больное едкое чувство. Железные рельсы, вылетающие из-под прозрачных резных перекрытий, пробегут по русской земле и очень скоро упрутся в тупую, установленную врагами границу, за которой любимые города и селенья, моря и реки уже не являются его Родиной, они отняты у него, подмяты враждебной властью. И от этой мысли он сразу ослабел, утратил крепость движений. Вяло побрел по набережной, под каменным, знакомым с детства мостом, по которому из-под земли вылетали и мчались в небе голубые вагоны метро.

Дошел до гостиницы «Украина» с памятником Шевченко, который вызвал в нем отчуждение и враждебность. Шевченко стоял в центре Москвы и, казалось, ненавидел эту Москву, ее обитателей, его, Белосельцева, желал отомстить за какую-то давнишнюю, столетье назад нанесенную обиду.

Поднялся на мост, на дрожащую дугу, ослепленный множеством встречных автомобильных стекол. На вершине этой гудящей дуги, пропуская под собой темную, груженную углем баржу, увидел дворец. Белый, ослепительный, чистый, он напоминал огромную цветущую вишню. Это сходство каменной громады с живым цветущим деревом поразило Белосельцева. Он остановился, любуясь, потянулся к белизне, словно желал погрузить лицо в благоухающие душистые купы, в сладкий ветер и пчелиный гул.

Он помнил этот дворец в проклятом августе 91-го года. Помнил его посещение. Ядовитое облако излетало из дворца, накрывая Москву своим удушающим куполом. Теперь это был иной дворец, с иными обитателями, иной судьбой. Он напоминал цветущую вишню.

Это сходство длилось недолго. Дворец подернулся гарью, туманом, потускнел и поблек, словно на солнце легла тень затмения. Легчайшая копоть покрыла мрамор и хрусталь, шелковистые флаги и золотые часы с драгоценными стрелками и циферблатом.

Белосельцев знал тайну дворца, знал его обреченность. Тот ужасный дощатый макет, выбеленный известкой, горящий, с расколотыми окнами, с цепью бегущих солдат и стреляющих бэтээров, предвещал гибель дворца. Белосельцев знал о гибели, принес эту весть к стенам дворца.

Он чувствовал живую сердцевину дворца, заключенную в белоснежную оболочку, как птенец в скорлупу. Здание будто дышало, излучало, рассылало в небо, по окрестным улицам, по набережной, по реке, под землю непрерывные сигналы и импульсы. Оно было связано с остальной Москвой, с другими городами и землями, было центром колоссальных энергий, сгустившихся здесь, на Москве-реке, белым мрамором, стеклом и металлом.

И этот дворец был обречен. И Белосельцев об этом знал. Он принес дворцу приговор. Он был вестником смерти. Он стоял на мосту, не в силах шагнуть.

Белосельцев вдруг почувствовал, что на него смотрят. Прямым, вопрошающим взором. Оглянулся, мимо торопились утомленные люди, мелькали в машинах отрешенные лица шоферов и пассажиров. Река слепо, покрытая лучистыми огнями, тянула за баржей солнечный след. И Белосельцев вдруг понял, что это дворец смотрит на него немигающим вопрошающим взглядом. Ждет его и зовет.

Дворец тоже знал эту тайну. Ведал свою участь. Оба они, он и дворец, встретились и узнали друг друга. Молчали среди солнца и гула, бесчисленных лиц и мельканий, связанные общей тайной, общей бедой и долей.

Белосельцев стоял на гудящей эстакаде моста. Далеко на реке исчезала баржа. Дворец, облаченный в стекло и камень, грустно взирал на него.

В бюро пропусков ему выдали квиток с указанием этажа, кабинета, имени пригласившего его депутата. Постовой оторвал у пропуска корешок, и Белосельцев очутился в просторных, матово озаренных холлах и переходах. Он двигался вместе с другими людьми в мягких потоках. Нажимал светящиеся кнопки лифтов. Взлетал на этажи, оказываясь на мраморных площадках. В просторном буфете с молчаливыми сосредоточенными едоками задержался и выпил чашечку кофе, разглядывая в огромное окно панораму Москвы, высотный дом на площади Восстания, американское посольство из красного кирпича, горбатый белокаменный мостик с гранеными фонарями, перекинутый через несуществующий водоем.

В коридорах и лифтах он несколько раз встречался с депутатами, чьи лица были хорошо известны и узнаваемы. Они вызывали у него то острую антипатию, то воодушевление. И во всех случаях – изумление. Близкие, доступные, без микрофонов, вне стеклянной колбы телевизора, они своей будничностью напоминали актеров, только что покинувших сцену. Еще в гриме и театральных костюмах, но уже забывших роль, озабоченных и усталых, думающих о житейских мелочах.

Войдя в один из лифтов, он оказался с глазу на глаз с демократом-священником, которого страстно презирал, ненавидел, едко издевался над его облачением, называя его рясу сутаной, под которой тот прячет копытца и хвост, а взбитая седоватая шевелюра плохо скрывает маленькие витые рожки. Здесь же, в лифте, священник выглядел усталым, расстроенным, почти больным. Лицо, под цвет бороды, было пепельным. На носу выделялись малиновые склеротические прожилки. Черная ряса, многократно изведавшая утюг, лоснилась. В двух местах на ней была заметна аккуратная штопка. Священник рассеянно смотрел на Белосельцева, ковырял в зубах мизинцем с длинным, чуть загнутым ногтем. Он вышел на одном из этажей, оставив Белосельцева в рассеянных чувствах, не было едкой ненависти к демократическому попу, а только недоумение и почти сострадание.

Шагая по коридору мимо одинаковых дверей с табличками, он повстречал стайку молодых, оживленно лепечущих женщин. Среди них находился депутат Бабурин, всегда вызывавший у Белосельцева чувство восхищения за его ум, красноречие, блестящую логику и бесстрашие. Бабурин, с черной бородкой, с черными волосами, в которых, словно клок инея, белела седая прядь, улыбался румяным ртом, слушая поклонниц. Он позволял им любить себя, восхищаться собой, следовать вместе с собой. Это откровенное упоение своей неотразимостью вдруг бросилось в глаза Белосельцеву, и он испытал разочарование, увидев своего кумира вблизи. В нем было нечто от театральной знаменитости. Проходя мимо, Белосельцев уловил сладковатый запах духов, исходящий то ли от дам, то ли от самого кумира.

Он встречал и других депутатов, лица которых казались знакомыми, но их имен он не помнил. Все они, проходя, успевали взглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, известны они ему или нет. Если убеждались, что неизвестны, у них в глазах появлялось разочарование и скука.

Вообще же люди, которые ему попадались, входили в кабинеты, пробегали к лифтам, сидели в буфете за кофе, казались ему нарочито многозначительными, напоказ деловитыми. И Белосельцев испытывал к ним острое сострадание. Они не ведали его тайны, не знали, что они обречены. Торопились, идя по коридорам, несли свои бумажки и портфели, пробегали по мраморным лестницам среди картин и гобеленов и не чувствовали ужасной, им уготованной доли.