Вихри событий проносятся перед его внутренним взором и кружат водоворотом. Он ощущает все это в легком покалывании подушечек пальцев, там живет этот мир. Он оживает на бумаге, под ударами скрюченных артритом узловатых, с давно не чищенными ногтями пальцев по клавишам старенького, еще с ятями, «Ундервуда», насквозь пропахшего терпким табаком. Пачка дешевой серой бумаги – по полтора франка за сто листов – почти израсходована.

Старый эмигрант оторвался от листов, густо усеянных литерами, и обвел взглядом свое убогое жилище – мансарду под самой крышей в пятиэтажном доходном доме на окраине, где в основном селились такие же, как он, бедняки и эмигранты. Он сравнивал свою квартирку с камерой каземата, где постигал азы революционных наук, и она проигрывала камере по всем пунктам. Эта комнатушка почти на чердаке заставляла его гадать, что это – пространство, заполненное пустотой, или пустота, обтянутая пространством? Больше всего она напоминала ему его жизнь. В углах плесень, повсюду сырость, половицы скрипят и качаются, стены оклеены потертыми желтыми обоями, покрытыми влажными пятнами и разводами. Из обстановки лишь железная кровать с вылезшим матрасом, кое-как наброшенным сверху, лоскутным одеялом, видавшим виды, покрытым слоем пыли, дорожный чемодан рыжей кожи, задвинутый под нее, стол и стул да сдвинутая в сторону до времени швейная машинка «Зингер», заброшенная ради сулившей большую, нежели недошитые штаны, выгоду рукописи. Завтра ее ждут в одном эмигрантском издательстве, за нее обещали целых двести франков. Они же издали «За чертополохом» атамана К. – их читатель любит читать мечтания бывших о несбыточном.

Осталось совсем немного. Пара страниц. Но глухой кашель разрывал легкие и не давал закончить. Приложил носовой платок к губам – так и спрятал в карман вместе со сгустком крови. Привык. Ломит суставы – холод вперемешку с сыростью пронизывает насквозь, а желудок заворачивает от голода. Ничего. Это временно. Все еще будет хорошо – он прикрывает глаза ладонью и мечтает о том, как завтра с двумя хрустящими купюрами в кармане он сможет позволить себе и ужин в недорогом ресторанчике на Елисейских Полях, где он не бывал вот уже больше года, и несколько мешков угля, чтобы кормить еще ни разу не протапливавшуюся этой зимой комнатную печь, и может, даже сможет погасить долг, хотя бы частично, перед этим несносным, грубым, надутым как индюк домовладельцем – месье Жоффруа… Что бы он сделал с ним раньше, если бы тот позволил себе разговаривать с ним в таком тоне… Хлопцы бы запороли на конюшне… Но все это осталось в прошлой жизни, а теперь приходится терпеть. Отводить глаза. Кивать и почтительно соглашаться. Да и не понимает он его толком, сносно выучить язык так и не удалось, а потому пелена непонимания была еще одним – изрядно густым – слоем в окутывавшей его луковице одиночества. Сознание медленно сворачивается, и грусть о собственном ничтожном положении плавно растворяется в пространстве. Пожилой мужчина, измученный болезнями, с седыми усами, чьи кончики пожелтели от табака, в изношенном, покрытом заплатами пиджаке и толстом шарфе, намотанном на шею, так и засыпает, сидя за столом, положив голову на сложенные перед собою руки. Во сне он видит свое село, превращенное в столицу лихой разбойничьей республики, удалых хлопцев, перемотанных пулеметными лентами, себя. Молодого, сильного, здорового, сидящего в тачанке, облокотившись на станковой «максим». И он видит Ее. В дерзко повязанной косынке, подбоченившуюся, в портупее и с маузером на боку. Такой он видел Ее в последний раз. Такой он запомнил Ее навсегда. Он спит, а на его лице блуждает умиротворенная улыбка.

Едва блеклое зимнее солнце появилось над Сеной, фанерная дверь сотряслась от настойчивого стука. Консьерж имел недвусмысленные инструкции от месье Жоффруа: взыскать долг или выкинуть нерадивого жильца на улицу – армия парижских клошаров с радостью примет новобранца.

Когда на стук никто не ответил, консьерж отпер дверь хозяйским ключом. Тело пожилого эмигранта к тому моменту уже окоченело. Консьерж сердито фыркнул – полдня теперь на это уйдет, одна морока с этими беженцами, да и ни единого су в этом убожестве не найдется. Рукопись, разметанную ветром из открывшейся форточки, он, мельком проглядев, выбросил в мусорное ведро – ничего не поймешь, кириллические закорючки, похожие на иероглифы, наверняка какой-нибудь эмигрантский бред. «Все эти неудачники и голодранцы, вышвырнутые из своей страны, мнят себя великими писателями», – с недовольством подумал он.

Одинокого эмигранта похоронили за счет муниципалитета на участке для бедных столичного кладбища Пер-Лашез. На похороны никто не пришел, да и не знал о них никто, кроме двух могильщиков и муниципального чиновника. На дешевеньком стандартном надгробии без фото поместили его странное для уха галла имя, указанное в нансеновском паспорте, найденном во внутреннем кармане его истрепанного пиджака – «Нестор Иванович Махненко».

Октябрь 2016

Уже больше года Город медленно издыхал в глухих объятиях тотальной войны. Лязгая гусеницами, завывая свистящими снарядами и заставляя вздрагивать от щелчков затворов, она подползла к ощетинившемуся Городу и замерла на дальних окраинах как удав, ожидающий, когда воля к сопротивлению покинет его жертву.

Утонченная культура, эталонным воплощением которой считались жители Города, по капле вытекала, выветривалась из них. То, что издалека называли подвигом, вблизи было гнетущим, смрадным гниением, изнутри поражавшим всех и каждого. Когда-то форпост цивилизации в краю медвежьей дремучести. Казалось, ничто не в состоянии поколебать укорененные в веках устои, столетиями служившие фундаментом для огромной империи. Но все это оказалось лишь тоненьким слоем, налетом, разом смытым бурным потоком обстоятельств, одетых в гимнастерку защитного цвета с бурыми, покрытыми коростой пятнами. Для многих горожан, цеплявшихся за отошедшие в прошлое представления о человечности, в попытках, чаще всего бесполезных, сохранить огонек внутреннего маяка, это было неприятным, болезненным открытием.

Из-под давно знакомых лиц, сползавших словно маски, многие из которых несли на себе глубокую печать воспитания и образования, вылезали звериные оскалы. Впрочем, те, кто был наклонен к рефлексиям, вымерли первыми. У выживших же оголились инстинкты, казалось, много поколений назад отмершие за ненадобностью, кожа загрубела и превратилась в толстую шкуру, а все чувственные переживания сперва спрятались глубоко внутри в тугом стянутом клубке, а после были выдавлены и оттуда, сконцентрировавшись на кончиках клыков. В коллективном сознании горожан айсбергом всплыл архетип. Выживание – охота за едой и дровами – стало тем смыслом, что целиком заместил все иные.

И если внешне прохожие на улицах изменились не так уж и сильно – истрепалась лишь одежда, вялыми стали движения и походка, резко очертились скулы и запали щеки, то внутри очень многие из тех, кто еще недавно гордился манерами, университетским образованием и научной степенью, переродились полностью. Их дома превратились в пещеры, где победу праздновал вырвавшийся из многовекового забвения на самом донышке сознания неандерталец с каменным топором. Те, кто не смог или сознательно не захотел выпустить своего внутреннего дикаря на свободу, уже исчезли с улиц и неумолимо превращались в бесплотные тени, иссыхающие в промерзлых, темных углах.