Отказавшись от любезнейших приглашений провести у них ночь, я распрощался с маслоделом и его друзьями и прибыл в Гранаду, когда зажигали фонари. Африканское зарево стояло на западе, воздух был неподвижен и горяч, а улицы кипели весельем. Фестиваль музыки и танца, очевидно, переполнил город до краев. Я подъехал к большому отелю на холме Альгамбры, который окружали сотни машин с номерными знаками со всей Испании. Клерк за конторкой отеля посмотрел на меня, потрясенный мыслью, что кто-то смеет надеяться найти комнату во время Festival de Musica у Danza, потом сказал, что по чистейшей случайности один из лучших номеров оказался свободен, потому что всего полчаса назад постояльца неожиданно вызвали обратно в Мадрид. Я могу получить номер, но только на три дня.

Мой балкон смотрел с огромной высоты на Гранаду, и, вытянув шею, я разглядел справа собор, выступающий над линией городских крыш; слева же протянулась Сьерра-Невада, прорисованная синими штрихами на фоне неба, — ее вершины были припорошены снегом.

§ 4

Я спускался на гостиничном лифте вместе с молодой женщиной, которая держала на сгибе руки предмет, непривычный в этой стране шалей, мантилий и кастаньет: это была балетная пачка. Мой взгляд переместился на лицо владелицы, и я с удовольствием узнал великолепную балерину мисс Марго Фонтейн. Она сказала мне, что только что прибыла в Гранаду и должна танцевать сегодня вечером в садах Хенералифе. Среди кипарисов поставили сцену, и балерина шла туда на репетицию.

Полагаю, можно сотню раз приехать в Гранаду, но все же не увидеть садов Хенералифе при лунном свете или знаменитую танцовщицу, там выступающую; я тут же отправился к портье и попросил его достать мне билетик. Он посмотрел на меня со скорбью и отчаянием. Все билеты проданы задолго до этого дня. Уже образовался список ожидающих человек в тридцать. То же самое говорили в туристических бюро по всему городу. Даже профессор Уолтер Старки, только что прикативший из Мадрида — а для него открывались все двери, особенно в этой твердыне цыганства, — не смог достать лишний билет.

Я, должно быть, провел около часа на телефоне, пытаясь поговорить с британским консулом, губернатором провинции, министром изящных искусств и всеми, кого только смог вспомнить, — но конечно же, все билеты кончились. Когда же я удалился в свой номер, почти побежденный моей настойчивостью дух Испании принял решение заняться моими делами. Стук в дверь; я открыл и увидел перед собой самого маленького гостиничного боя в Испании. Я смутно припомнил, что этот паренек вроде бы закрывал и открывал для меня дверь при входе в отель. Неужели все-таки случилось невозможное и один из влиятельных людей, которым я названивал, решил связаться со мной? Увы, нет; зато меня ожидало потрясение иного рода: мальчик тихо сказал, что слышал, как señor желал приобрести билет на представление в садах Хенералифе сегодня вечером. Готов ли señor заплатить лишних десять песет — скажем так, есть человек, у которого имеется такой билет? Я всплеснул руками. Да, señor будет счастлив заплатить пятьдесят песет! Мальчик торжественно кивнул и удалился. Он вернулся через десять минут — с билетом.

Так все и делается. Киплинг знал, о чем говорил, когда обронил, что важнейшие друзья в жизни — таксисты, полисмены и носильщики в отелях!

Ночь была жаркой, полной пряных запахов — и без единого дуновения. Луна уже стояла высоко, когда я присоединился к толпе, движущейся вверх по крутому холму к садам Хенералифе. Прожекторы у подножия красных башен превращав бастионы Альгамбры в оперную декорацию; Готье пришел бы в экстаз. Это была Андалусия, какой он желал ее видеть. Из темноты даже раздавался звон гитар, пока мы поднимались на холм. Мы вошли в картину совершенного волшебства. Свет прожекторов превращал естественный пейзаж в искусственный, и знаменитые сады, освещенные лампами, погруженными в пруды с рыбками или хитроумно укрытыми, чтобы подсвечивать изгородь из гранатовых деревьев, арку или группу тонких свечек-кипарисов, темнели в ночи, словно театральная декорация. Вверху плыла полная луна, а птицы и летучие мыши, ошеломленные-происходящим, растерянно порхали в свете фонарей. Из темных садов доносился аромат, который не мог источать апельсиновый цвет (еще слишком рано), но сладкий, сильный и приятный.

Я сидел среди тысяч испанцев, лицом к сцене, выстроенной так, чтобы выглядеть частью садов. Выходами и входами служили эвкалиптовые изгороди, а позади высокие кипарисы вздымали свои тонкие черные шпили. Вокруг гомонили и щебетали местные, но я все же расслышал тот характерный звук — резкие короткие хлопки, когда женщины единственным ловким движением правого запястья раскрывали веера. В теплом сумраке сотни вееров порхали, словно мотыльки.

Дирижер поднял палочку, и зазвучала призрачная музыка Делиба, под стать луне и ночи. Два луча прожекторов встретились в задней части сцены, и в круг света ступила Марго Фонтейн — выпорхнула, словно белая бабочка. Она танцевала с Майклом Сомсом па-де-де из третьего акта «Сильвии», и можно было услышать, как падает веер, что совершенно необычно для испанской публики. Это был миг совершенства, и я подумал, что редко можно увидеть балет в столь изысканном окружении. Я с любопытством услышал позже от мисс Фонтейн, что ей недоставало ощущения театра: она чувствовала, что танец как-то испаряется, возносясь к огромному ночному небу и не достигая публики.

Во время следующего танца, которым было па-де-де из второго акта «Лебединого озера», хорошие манеры публики и самообладание балерины подверглись испытанию.

Когда лебедь, пойманный двумя лучами, трепетал в последнем порыве, на сцену вдруг выскочила ошалевшая белая собака. Пес был из тех, что часто низводят какую-нибудь торжественную церемонию или великое событие до фарса. Он, наверное, принадлежал одному из садовников, и его до глубины души потрясло то, что происходило в ту ночь в Хенералифе. Он пришел все выяснить, как положено хорошей собаке. Пес постоял, с интересом наблюдая за балериной, а мы задержали дыхание. Потом, поскольку танец заканчивался, пробежал через сцену энергичной трусцой, задирая хвост, и исчез. Какой конфуз! Но публика не позволила себе ни смешка. Последним номером было па-де-де из третьего акта «Спящей красавицы», и, хотя было уже почти два часа ночи, я чувствовал, что мог бы вечно смотреть на красоту движений молодого тела под полной луной Гранады.

Пока люди искали выход, я быстро пошел в противоположном направлении и успел взглянуть на тот знаменитый маленький садик, где два ряда водяных струй клонятся друг к другу за рядами эвкалиптов и кипарисов; стояла полная тишина, слышался только звук падающей воды, а темноту нарушал лишь лунный свет, пробивавшийся сквозь кипарисы. Садик выглядел сошедшим со страниц «Тысячи и одной ночи».

Я решил, что более чудесного знакомства с Гранадой и нельзя пожелать.

§ 5

Альгамбра возвышается на красноватом утесе, выше вязов, посаженных, как считается, Веллингтоном. На просторной парадной площадке, где султан когда-то обозревал янычар под грохот литавр и взмахи штандартов из конского волоса, цыганки попробуют предсказать ваше будущее, чистильщики обуви попытаются начистить ваши туфли, а маленькие цыганские девочки — продать кастаньеты, сделанные из гранатового дерева. Здесь есть студия, где вы можете сфотографироваться в наряде султана на фоне нарисованной на ткани Альгамбры. Вы можете взять ятаган или закурить кальян — почему бы не то и другое одновременно? — а если с вами дама, она может раскинуться на кушетке и изобразить одалиску вашего гарема. Не стоит думать, что это вульгарная студия того рода, какие можно найти в Маргейте или Блэкпуле: это подлинный памятник викторианских и эдвардианских времен, и костюмы и фоны здесь сохраняют восхитительную атмосферу того периода. Студия принадлежит тем дням, когда чувства, пробуждаемые Альгамброй, были столь сильны, что посетителям хотелось унести с собой явное доказательство, что они не только побывали здесь, но и полностью погрузились в романтическую атмосферу.