позади нас, и перед нами, и вокруг. Лошади шарахаются, экипаж дергается, я слышу, как ругается кучер. Свист будто запутывает нас в сети, приближаясь со всех сторон. Лошади начинают ржать, а свист становится все громче и яростнее.

Потом он прекращается, и наступившая тишина пугает гораздо больше, чем все остальное.

Один из жандармов стучит в крышу экипажа прикладом ружья.

Слышится голос (кажется, кучера), извергающий проклятья. Звук, как будто что-то тяжелое стаскивают с крыши. Потом испуганные слова мужчины, который просит сохранить ему жизнь. Молитва о прощении грехов.

Жандармы переглядываются, оба мертвенно бледные.

Взводят курки пистолетов.

– Мы вооружены! – кричат они в дверь кареты.

Дверь распахивается, и они стреляют, не заметив того, что и задняя дверь в это время тихо открывается под грохот их выстрелов. Почувствовав ворвавшийся внутрь холодный ветер, они поворачиваются, но поздно – одного из жандармов уже тянут из экипажа спиной вперед. Второй хватает меня и прижимает к щеке пистолет. Я чувствую холодный металл, впивающийся в кожу.

– Я убью ее! Я размозжу ей голову! – вопит он.

Я смеюсь в тисках его рук.

– На вашем месте я не стала бы этого делать.

Снаружи не доносится ни звука. Мертвая тишина. Жандарм в панике заставляет меня встать и, по-прежнему прижимая пистолет к щеке, выталкивает меня из кареты.

Сотня Призраков окружили нас как безмолвная стража. И ни следа кучера или второго жандарма.

Во главе Призраков стоит Гаврош. Он замечает пистолет, потом переводит взгляд на лицо жандарма. И угрожающе качает головой.

Жандарм вдруг удивленно моргает, его глаза расширяются от испуга, и я замечаю, что к его шее прижат кончик острого ножа.

С крыши экипажа свешивается Монпарнас.

Жандарм бросает пистолет и поднимает руки вверх. Один из Призраков забирает оружие, и оно исчезает в сером плаще. Пистолет продадут Контрабандистам, и еды в котле хватит на неделю. Я широко улыбаюсь.

Монпарнас соскальзывает с крыши, приземляясь на ноги изящнее любой Кошки, и встает перед жандармом. Он смотрит мне в лицо, на секунду задерживает взгляд на разбитой губе, а потом обращается взором к жандарму. Тот бледнеет.

А я говорила ему, что он об этом пожалеет.

* * *

– Я нашла Этти, – говорю Монпарнасу. Он смотрит на меня. Подозревал ли он, что я сама ее спрятала, – не могу сказать.

Слышу стук копыт по холодному камню, и, как взволнованный рыцарь, немного запоздавший с моим спасением, появляется Сен-Жюст верхом на коне.

– Нина!

– Сен-Жюст! – Я бросаюсь к нему. – Армия…

– Знаю, – коротко отвечает он. – Я проскакал через целый полк.

Он окидывает взглядом сцену: я, Призраки, Монпарнас и пустой экипаж.

– Ты в порядке? Я волновался за тебя, – говорит он и спешивается.

Волнение – непривычное чувство для Сен-Жюста. Он чаще одержимо вынашивает планы, чем волнуется.

Гаврош протягивает руку к поводьям лошади, и Сен-Жюст передает их ему. Глупец. Эта лошадь наполнит котел на целый месяц.

– Я должна сказать тебе…

Сен-Жюст замечает мою разбитую губу.

– Ты ранена.

Смутившись и чувствуя на себе взгляд Монпарнаса, отталкиваю его.

Сен-Жюст оглядывается и непонимающе хмурится.

– С тобой не было жандармов?

Стараюсь придать лицу спокойное выражение. Сен-Жюст снова переводит взгляд на меня, потом смотрит на Монпарнаса.

– Вы же не убили их, правда?

У меня нет на это времени.

– Сен-Жюст, я видела во дворце план действий армии, – стараюсь говорить быстро. – Ты должен предупредить остальных. Ты должен остановить начало протестов.

Он смотрит мне прямо в глаза.

– Все именно так, как предупреждал Орсо, – продолжаю я. – Революция обречена. Правительство знает о вашем местоположении, повсюду вас будет поджидать королевская армия.

– Ты уверена? – спрашивает Сен-Жюст; в нем не осталось и следа беспокойства обо мне.

– Я видела это во дворце. Там есть карта города, точно такая же, как у вас, на ней отмечено расположение всех ячеек Общества.

Сен-Жюст сплетает пальцы рук и напряженно думает.

– Ты пойдешь со мной? Чтобы рассказать это остальным.

Я киваю.

– У нас мало времени.

– А что же все-таки с жандармами? – спрашивает Сен-Жюст.

Подмигиваю Монпарнасу.

– Забудь о жандармах.

36. Небольшой дождь

Где-то по дороге Монпарнас оставляет нас, но Гаврош, моя безмолвная тень, остается. Он берет меня за руку и тянется прошептать что-то мне на ухо.

– Она у него, – вот все, что он говорит.

У меня сжимается сердце.

Нина, сосредоточься. Это все часть плана. Не думай сейчас об Этти.

Город знает: что-то должно случиться, – и замер в ожидании. Улицы пусты, как дорожки на кладбище, укутаны густым туманом. В воздухе чувствуется невероятное напряжение, какое наступает в толпе перед тем, как висельник сделает шаг вперед.

Те-кто-ходит-днем спрятались за закрытыми дверями.

У Города долгая память. Люди ничего не забывают. В последний раз, когда поднимались чада Города, когда их было много, а их сердца горели страстью к переменам, им не было пощады. Уничтожили всех – женщин, детей. Улицы были красными от крови.

Я содрогаюсь.

Мы идем обратной дорогой, осознавая, что армия, вероятно, уже выступила. Мы выбираем узкие улочки и переулки, по которым солдатам будет трудно идти по двое. Но не можем спрятаться от запаха селитры и жуткого молчания города, в котором обычно бурлит жизнь, даже в самый поздний и самый ранний час.

Сен-Жюст резко останавливается. Мне не нужно видеть название улицы, чтобы понять, где мы находимся. Я знаю каждую улицу на вкус, на ощупь. Я ношу этот город на подошвах своих сапог.

– Рю Вильмер, – говорит Сен-Жюст и прищуривается. – Мы рядом с первой ячейкой. Здесь должно быть гораздо более шумно…

Он прав. Судя по разговорам, я ожидала увидеть здесь баррикаду, заполненную пьющими и веселящимися студентами. Я ожидала чего угодно, кроме этой неестественной тишины. И все-таки я качаю головой.

– Может быть, они послушались предупреждения Орсо и все отменили, – предполагаю я, но сама не верю своим словам.

Сен-Жюст хмурится, потом берет себя в руки и направляется вниз по улице к авеню Фисель, где должна быть ячейка.

По крайней мере, флаг все еще развевается, красный, как кровь разъяренных мужчин (во всяком случае, так Грантер объяснил мне его цвет одной особенно пьяной ночью). Он реет на вершине какой-то невообразимой конструкции, сложенной из бочонков, столов и стульев и вообще всего, что несложно было вытащить из близлежащих домов.

– Нет! – говорит Сен-Жюст, и в его голосе я слышу неприкрытую ярость.

То, что мы видим, – не начало протестных действий, не толпа молодых людей, готовых к сражению. В воздухе висит запах бойни и смерти; пахнет человеческим горем и кровью. Подойдя ближе, мы видим их: