Он не уверен, можно ли сказать то же самое про дочку Вито…

* * *

Винченцо Флорио, коммерсант и промышленник из Палермо, владелец шхун, серных копей, виноделен и тоннар, член городской Торговой палаты, финансовый страховщик и посредник, сидит в расстегнутой рубашке и домашней обуви на скромной кухне в мезонине на виа Дзекка-Реджа.

На дворе октябрь 1837 года, эпидемия холеры наконец-то закончилась. Болезнь унесла более двадцати тысяч жителей Палермо. Нередко — целыми семьями.

А им, можно сказать, повезло. Они все живы.

Винченцо поужинал с Джулией и ее дочерьми — со своей незаконной семьей. Завтра он отправится на виа Матерассаи, к матери. Наконец жизнь возвращается в свое русло.

Девочки уже спят под присмотром няни. Они милы и хорошо воспитаны. Джулия разговаривает с ними на французском, на языке, который выучила в детстве в Милане. Читает им сказки перед сном.

Она такая же простая и практичная, как в самом начале знакомства.

Винченцо наблюдает, как она наводит порядок в комнате, подсыпает угля в камин. Моет овощи, потом пытается открыть консервную банку, но не может. Обращается к нему:

— Не поможешь?

Показывает на банку: соленый тунец. С тоннары Аренелла, которой он владеет совместно с Аугусто Мерле, наполовину французом, его компаньоном, переехавшим в Палермо.

Он берет банку, открывает крышку ножом. Металлический щелчок. И по комнате распространяется запах рассола, уносящий его в детство.

Он видит кухню на площади Сан-Джакомо и силуэт человека, обращенного к нему спиной, вытаскивающего куски рыбы из глиняного кувшина, запечатанного воском.

Кто это? Паоло, его отец, или дядя Иньяцио?

Человек поворачивается.

Отец.

Он снова видит густые усы, бороду, суровый взгляд. Смотрит, как отец окунает рыбу в теплую воду, чтобы смыть с нее соль, говорит что-то матери о том, что они замаринуют ее в оливковом масле, чтобы дольше хранилась.

Какая-то мысль проносится в голове, что-то щелкает, как в часах.

Масло. Тунец.

Он возвращается в настоящее, воспоминания растворяются в полумраке. Джулия благодарит его. Протирает руки лимоном, чтобы не пахли рыбой.

— Может, прислать тебе повариху? — неожиданно говорит он.

Она отрицательно качает головой.

— Твоя мать скажет, что я выбрасываю деньги на ветер. У меня уже есть горничная и няня для Анджелы и Джузеппины. И к тому же мне нравится готовить.

Но он настаивает.

— У моей экономки есть дочь. Очень хорошая девушка, она управляется со всем хозяйством. Я пошлю ее к тебе.

В ответ нетерпеливый вздох.

— Иногда мне кажется, что я и в самом деле твоя жена. Я говорю, а ты меня не слышишь.

Винченцо обхватывает ее за талию. Она обнимает его, поднимается на цыпочки и целует, слегка касаясь бородки, подстриженной на английский манер. Кивком просит его пойти с ней.

— Возьми свечу, — чувственно шепчет она ему, словно они любовники, которые хотят друг друга.

Они спят вместе, как муж и жена. Однако за стенами этого дома, за двором дома на виа Дзекка-Реджа — город. Палермо, который тоже может быть властной любовницей, и Винченцо знает — какой: ревнивой, переменчивой и капризной, способной расцвести или стать ничем за одну ночь.

Но под красивой личиной она скрывает темную душу.

Винченцо несет в себе частицу этой тьмы. И он обязан быть начеку, ведь то, что его женщина ему прощает, город не сбросит со счетов. Палермо будет любить Винченцо и семью Флорио, пока они приносят деньги и способствуют его процветанию. Сейчас город совершает таинство преображения: раскрашивается в разные цвета, заполняется стройками и новыми зданиями. И его деньги, деньги дома Флорио, Палермо необходимы.

* * *

Карло Джакери, в начищенных ботинках и льняной куртке, наблюдает за Винченцо. Тот, как это часто бывает, сосредоточенно обдумывает что-то, а потому уже несколько минут молчит и не слушает его.

— Виченци?

— А?

— Я говорю — ты не слушаешь. Не понимаю, это мой голос ввел тебя в такую задумчивость, или ты хочешь что-то сказать мне?

Винченцо проводит в воздухе рукой, мол, извини.

— И то, и другое, по правде говоря. Так о чем мы?

— О том, что монахини из монастыря Бадиа-Нуова жалуются на шум ткацких станков прядильной фабрики. Хотя жаловаться должны были бы монахи, ведь они ближе. Но их можно понять, этих богомолок.

Винченцо подпирает подбородок кулаками.

— Вот что такое Сицилия. Только задумаешь что-то новое, вечно кто-то жалуется. Или ему, видите ли, мешают, или не угодили, или его возмутили до глубины души, и каждый норовит указывать, что мне следует делать…

— Я понял, — Карло посмеивается в усы. — Я думал облицевать стены пробковыми панелями, чтобы заглушить шум, но не уверен, поможет ли это уладить конфликт. Благочестивые женщины жалуются еще и на пар от машин.

— Это же прядильные фабрики. А пар — горячая вода! В Англии они появились еще двадцать лет назад, и никто не смел возражать. Пусть прочитают на пару-тройку молитв больше и закроют окна. Послушай меня лучше… — Винченцо ищет листок, перечитывает его. Складка меж бровей делается глубже. — Читай.

Джакери поправляет очки, сосредотачивается.

— Продажи тунца уменьшились… На всех тоннарах, не только на Сицилии. Спрос снижается и на сардины, и на потроха.

— Угу, — Винченцо жестом просит его читать дальше.

— Как думаешь, почему? Потому что, говорят, они вызывают цингу?

— Да. С англичан берут пример и другие судовладельцы. Но я-то знаю, что это не так. Моя семья не только торговала соленой рыбой годами, но и ела ее, и все наши зубы целы.

— Поди угадай, в чем истинная причина. Конечно, подобное снижение… пока не очень заметное, но оно может продолжиться.

Винченцо недовольно отмахивается.

— Мясо можно долго хранить на льду с гор Мадоние. Но тунца всегда солили!

— Нужен другой метод… — Карло задумался. — Что-то вроде копчения… не знаю, можно ли коптить тунца. Или…

Щелк.

Винченцо поднимает голову.

Щелк.

Отец маринует рыбу в масле, после того как промыл ее от соли, потому что…

Щелк.

Он роется в бумагах, ищет календарь.

— Следующий забой тунца… Ближайшая маттанца в Аренелле — через десять дней. Поэтому…

Джакери наблюдает за ним. Винченцо, кажется, воодушевился и как будто сразу помолодел.