– Тебя друзья повезут! – вдруг выпалил он. – Дай денег! Дай все деньги, что есть, Мустафа тебя отмолит. За тебя нужно много молиться, долго, тяжело… Устанет Мустафа…

Зяма молча достала из кошелька последние пять шекелей и отдала сумасшедшему. Ей было не по себе.

Он пошел дальше по проходу, качаясь и напевая в такт гремящей баночке: «Вот, вот идет Машиах!..»

Автобус подкатил к местечку Бейт-Зайт – пролетели мимо придорожный ресторан, высокий серый забор какого-то предприятия – и стал подниматься выше и выше, круче и круче, к последнему виражу перед въездом в Иерусалим…

Сегодня она зашла к родителям – пообедать. Мать, с ее дикой энергией, время от времени готовила какое-нибудь любимое Зямино блюдо, вернее, то, что в детстве любила дочь. Например, принято было считать, что Зяма обожает студень. Поэтому, когда мать готовила студень, Зяма – к черту все остальные дела! – обязана была явиться его есть. Мать сидела напротив и требовательно вглядывалась в ее жующий рот. Она извлекала свою порцию деятельного удовольствия из усталого удовольствия дочери.

Сегодня Зяму ждали пирожки с капустой.

– Ну? Ну?! – с напором спрашивала мать. – Начинку пересолила, а!

– Да нет, что ты, очень вкусно… – отвечала дочь.

– А я тебе говорю – передержала тесто!

– Ничего не передержала, – утомленно возражала дочь. Попробуй не возрази. – Пирожки замечательные.

– Возьмешь Косте и ребенку!

– Да ну, мам, ну что я буду ездить с пирожками…

– А я сказала: возьмешь!

После обеда Зяма с отцом смотрели программу новостей. Она переводила ему с иврита. Искоса она поглядывала на профиль отца: поразительно, как ничего нет в нем от деда. Ни внешне, ни в характере…

Она вздохнула, прислушалась к себе. Да, следует признаться: у нее развился самый настоящий психоз или, как бы это помягче, – некоторое безумное допущение. Через этих старух, подумала она… Чувство, что дед где-то тут неподалеку как бы… существует.

– Как ты думаешь, – спросила она вдруг отца, – во что может обойтись перевоз сюда с Востряковского этого… останков?

– Чьих? – спросил отец с недоумением, повернувшись в кресле.

– Деда…

Он обалдел. Растерялся. Засуетился. Воскликнул раздраженно:

– Зачем это?!

– Ну-у… понимаешь, – стесненно проговорила она, – мне кажется, он был бы тут… уместен…

– Зяма! – сказал отец, испуганно в нее всматриваясь. – Ты устала.

На стеклянной стенке остановки двадцать пятого автобуса, куда добрела порядком уставшая Зяма, было наклеено очередное «Сколько можно терпеть?!». На бахроме жетончиков внизу был написан телефон и имя «Маша». Но кто-то из прохожих не поленился зачеркнуть карандашом «терпеть» и написал поверх другое слово, так что объявление начиналось менее торжественно и революционно и приобретало несколько оппозиционное делу «Группенкайфа» звучание: «Сколько можно п…деть?!» – так в новой редакции звучало обращение к страдающим массам репатриантов. Зяма прочла его и на какое-то мгновение испытала удовольствие подлинного гурмана.

И тут на нее налетел Мишка Цукес.

– Вот так тебя встретишь раз в году на остановке! – ругался он, троекратно касаясь щекой ее щеки. – А чтоб самой когда-нибудь позвонить!..

Мишкина манера общаться – он напирал на собеседника, заваливал его статистическими данными по теме разговора, агрессивно возражал по любому вопросу, заглядывал в глаза, хватал за лацканы пиджака или рукава рубашки, постукивал пальцем по плечу, требовал вникнуть в суть доводов и немедленно согласиться с ними – утомляла собеседника с третьей минуты. Что бы он ни говорил или писал, выступал ли с докладом на симпозиуме или читал кадиш по усопшему – всем всегда казалось, что Цукес ругается.

И поскольку он жил в Неве-Якове и добирался домой все на том же двадцать пятом, Зяма с ужасом поняла, что минут двадцать обречена выслушивать все, что Мишка думает о редактируемой ею газете «Полдень» и, в частности, об одном из ее авторов.

Она глубоко вздохнула и отключилась: сочувственно смотрела в Мишкино, мельтешащее перед ней, лицо, вдумчиво кивала, удивленно поднимала брови и время от времени восклицала: «Ты шутишь!» – на что Мишка с дикой энергией начинал что-то доказывать, хватая ее за рукав плаща и требовательно заглядывая в глаза.

Подъехал двадцать пятый, уже переполненный. Но Мишка подтащил ее к дверям, подтолкнул, впихнул в автобус и зачем-то заплатил за нее, хотя у Зямы был проездной – все это не переставая ругаться.

– Слушай, ну как ты – приличный человек – печатаешь эту скотину, этого русофоба, эту жидовскую морду – Фахрутдинова! – кричал Мишка на весь автобус, время от времени валясь на Зяму всем телом, потому что, жестикулируя, на поворотах забывал хвататься за поручни. – Что он несет, что несет! Любой начинающий психиатр поставит диагноз по двум абзацам его пачкотни.

– Но, Миша, он же аргументирует, – отбивалась Зяма, – ты не можешь не согласиться…

– Аргументирует! Его аргументы – это воспаленный бред малолетнего онаниста! Нет, кончится тем, что я просто изобью его. Он у меня получал, и еще получит.

– Ми-иша! – укоризненно проговорила Зяма. – Ты интеллигентный человек. Что значит – изобью?

– Кулаками, – простодушно объяснил тот. – Как в детстве, на даче у тети.

– У какой тети? – не поняла Зяма, начиная прислушиваться к этому странному разговору.

– У тети Фиры. Нашей общей тети.

И поскольку Зяма недоуменно молчала, он сказал:

– Мы же с ним двоюродные братья. Ты что – не знала?

– Кто – братья, – ахнула Зяма, – ты и Рон?!

– Ро-он! – передразнил он ее. – Этого афериста зовут, как и меня, – Мишка Цукес. Мы с ним в честь общего деда названы…

На тремпиаде в это время всегда толпился народ – поселенцы разъезжались по домам. По две, по три к тротуару подлетали легковушки, останавливались «рафики» – расхватывали «своих» седоков, как горячие пирожки. Выкрики взлетали над шумом шоссе:

– Бейт-Эль!

– Офра!

– Кохава – Шахар!

– Псагот, двое!..

Кого-нибудь из своих она ждала долго, минут двадцать. Как назло, ни из одной машины не раздавалось такого желанного в этот вечер: «Неве-Эфраим!».

Вдруг она увидела одного знакомого йеменского еврея, из Офры. Когда-то по дешевке он продал им холодильник. Зяма бегло улыбнулась ему, в наступивших сумерках продолжая напряженно вглядываться в каждого, кто сидел за рулем подъезжавших машин.

Но знакомый йеменец подошел к ней и спросил:

– Кого из ваших сегодня ранили? Она обернулась.

– Ты не знаешь? – спросил он. – Кого-то из ваших часа четыре назад подстрелили у поворота, недалеко от мечети. Говорят, с минарета и стреляли… Я думал, может, ты знаешь – кого.