А о таких простых людях, которые просто достойно провели свою жизнь, молчат. О них кто знает? Лидия Чуковская точно заметила: «Каждый из них был не муха, а человек своей судьбы. Их вывели из дому, а возвратили простой бумажкой: «Реабилитирован посмертно».

Большое как будто утешение. Никакого утешения!

Как-то у нас в институте зашла речь о тридцатых годах, о репрессиях. Я сказала, что это было очень непросто. А одна сотрудница ответила: «Татули, всем пришлось в те годы нелегко, у всех были свои проблемы».

Я ничего не ответила, молча вышла из комнаты.

Эта женщина потом ко мне подошла: «Прости, Татули, я не подумала, когда тебе такое говорила».

«Простить легко, – ответила я, – забыть нелегко. Ты в тридцать четвертом году только родилась, а я к этому времени уже была в ссылке в Поволжье. А до этого у нас дважды отнимали квартиру, и родителям приходилось начинать жизнь с нуля».

У меня хранится четыре бумаги о реабилитации – за 1924, 1931, 1937 и 1951 годы.

Когда я их получила, было горько. Брат тогда уже работал в Москве, маме я ничего не говорила. Сама написала заявление, потому что в период Шеварднадзе родственникам репрессированных давали пенсию за ущерб.

Мне выдали эти четыре справки, и когда я вышла на улицу, то не знала, в какую сторону идти, даже не знала, где я нахожусь.

Когда я прочла, что папу расстреляли, было тяжело очень.

* * *

Татули сохранила послания отца из тюрьмы и позволила мне прочесть их.

Исписанные убористым почерком узкие полоски бумаги бережно сложены в конверт, на котором рукой Бабо Дадиани написано: «Письма моего Алеши. Пепел, превращенный в счастье».

«Дорогая моя Бабошка, твое чудное письмо имело на меня эффект одурманивающего наркотика или успокоительного эликсира.

В этом письме видна мощная струя твоих благородных чувств, идущих из самых глубоких и сокровенных частиц твоей кристальной души, где именно таится твое «я» – где находится эссенция твоего существа.

Там таятся те качества, которые облагораживают и одухотворяют тебя и делают счастливыми твою троицу, которая обожает и мечтает компенсировать свою прехорошую, дорогую мамочку за все ея нежные заботы и благородные поступки.

Говорят, что «реальна не плоть, а душа; плоть – прах, душа – пламя». Именно реальная душа и видна в твоем письме и в твоих действиях.

Что было бы твое красивое тело, твоя породистая осанка, твое милое сияющее лицо без этой души? Ничего.

Разочарованный Филиппо Миланский сказал: «Я вкусил золотого плода, и рот мой был полон праха…»

Давно я ждал именно это письмо. Я люблю это письмо. Оно является частицей самого лучшего твоего существа. Оно дало мне успокоение и почти разрешило вопрос, который я тебе предоставлял разрешить: «Быть или – не быть».

Вопрос этот стоял предо мною самым серьезным образом, ибо вне тебя нет моего бытия.

К сожалению, моему блаженству не суждено было быть долговечным.

Бабошка, видеть тебя в самой смрадной, самой затхлой и испорченной части не только нашего города, но может быть и целого мира; там, где происходят такие ужасы, которые даже сам Dickens, описывая Вайтчапель и думая, что дал миру картину гниения и ужаса, не подозревал, что Вайтчапель в сравнении с этою отвратительною и грязною частицею мира является храмом цивилизации, культуры и нравственности.

Там, где каждый человек хуже всякого гада, липкой медузы, пресмыкающегося рептилия, ядовитого и злого, там, где в каждом уголке дома или развалин, происходит нечто страшное, адски чудовищное, разврат, убийства, хищения, кражи и все мерзости, которые могут встретиться только в редких темных безднах и затхлых болотах человеческого невежества.

Видеть тебя там, неопытную, хрупкую, хорошенькую, молоденькую, бедненькую мою беззащитную девочку, вооруженную только женским инстинктом, с помощью которого легче ощутить и использовать хорошую позицию, чем защитить…

Ты не думай, что я хочу сетовать, что я жалуюсь, нет – но я хочу подчеркнуть, что ты являешься моим светом, без тебя вокруг меня царит только мрак и пустота.

Если этот свет не только погаснет, но если даже хоть на чуточку померкнет – для меня все кончено».

* * *

«Дорогая моя Бабошка, я вернулся после таких сильных переживаний, какие могут потрясти и выбить из колеи самого сильного.

Я испытал и пережил многое: счастье, блаженство, радость, горе, досаду и все, вместе взятое.

Я видел тебя в твоем уютном уголке, который ты так особенно хорошо умеешь создавать, именно создавать.

Ты как райская птица вносишь благородство и отдых в своем гнезде. Оно отличается от других так же, как гнездо райской и красивой тропической птицы отличается от гнезд воробья и вороны…

Я видел тебя всю, мою дорогую, красивую, несомненно красивую, но не грубой животной, а нежной, одухотворенной красотой… Мне показалось, что ты очень грустная, тебя что-то беспокоит, и мне от этого тяжело…

Очень тяжело, но мое счастье! Не будь грустная, пусть тебя ничего не беспокоит, моя милая, дорогая девочка. Знай, что во мне у тебя есть не только муж любящий и обожающий, – это не удивительно, такую жену, как ты, нельзя не любить и не ценить, но во мне ты имеешь преданного, опытного, сильного и стойкого друга.

Верь мне, твоему другу, твоему Алеше, который готов сгореть как свеча для того, чтобы согреть тебя и ярко осветить твою жизнь…

Мое золото, я хотел бы писать сегодня совсем другое, длинное, сильно вдохновленное письмо, но, к сожалению, я получил эти плохие известия.

Я их боялся, очень боялся именно такого стечения обстоятельств, но об этом я пишу тебе как другу вместе со всеми теми, которые могут тебе в этом помочь.

Я прошу тебя, моя хорошая, ни о чем не беспокоиться. Действовать надо вовсю, всей энергией и умением, но пусть тебя ничего не огорчает.

Береги себя и детей. Обнимаю тебя, моя Бабошка, моя дорогая —

Твой М.»

* * *

«Поздравляю тебя, моя хорошая Бабошка, с Новым годом!

Прошли дорогие для меня дни твоего рождения и именин, наступают счастливые для меня дни нашей свадьбы и день появления первого плода нашей чистой любви.

Но злые люди, как бы озлобленные завистью, лишают меня возможности ощущать счастье, дарованное мне Богом и тобою.

Найдя в тебе идеал женщины и друга, я ощущал полноту счастья, мне только оставалось ценить и охранять ее.

Я уже говорил тебе, что я ощущал это счастье даже там, где самые храбрые и самые стойкие проявили бы слабость. Я считал бы самым большим несчастьем быть слабым, ибо счел бы себя недостойным тебя, твоей чести и благородного сердца.