приговор судьбы, неизвестно, кем и когда вынесенный. Умирающий Вулич оказывается способен сказать только два слова («Он прав»: это о пари с Печориным); на осмысление философского завершения пари в диалоге с убийцей у него уже не остается сил. Кстати, Печорин не делится опытом чтения знаков близкой смерти. Вспомнит ли об обмене репликами убийца, когда протрезвеет, вопрос открытый, да и вряд ли уместный.

Отступление от принятой манеры повествования в этом эпизоде отмечает О. Я. Поволоцкая: «Лермонтову необходимо, чтобы реплика Вулича, которая спровоцировала вспышку насилия, обязательно была вставлена в текст, хотя для этого писателю приходится нарушить заданную логику обоснования рассказа, построенного на свидетельских показаниях… Короткого разговора Вулича и пьяного казака не мог услышать никто, но его суть столь дорога автору, что он жертвует реалистической достоверностью во имя художественной идеи. Этот диалог настолько же прост и немногословен, насколько и является подлинной кульминацией внутреннего сюжета новеллы»353.

И в этом случае выразительность для Лермонтова важнее фактографии. Да и о какой фактографии вести речь, поскольку для описания берется случай мистический, когда напившийся до потери здравого смысла человек произносит полное точного смысла слово, но воспринимается оно таким совершенно в иной (ему не ведомой, невероятно, чтобы угаданной) логике. «Есть серьезные основания предполагать, что, хотя Лермонтов и близок к Печорину, он гораздо больше склонен верить в судьбу»354. Возможно, поэтому в книгу и включен мистический случай. Художник озабочен правдоподобием изображения, но требование педантизма в использовании приема было бы чрезмерным (искусство — вторая реальность).

За повестями «Бэла» и «Максим Максимыч» числится один рассказчик — странствующий офицер. Вроде бы на его память сетовать не приходится, да и рассказывается о событиях, только что произошедших, но… При подъеме на Гуд-гору поднялся снегопад, пришлось остановиться на почтовой станции. Вскипятили чайник.

«— Не хотите ли подбавить рому? — сказал я своему собеседнику, — у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно».

Максим Максимыч благодарит, но отказывается: «я дал себе заклятье». «Максим Максимыч свободен от гибельной для русского человека привычки…»355 — заверяет А. В. Западов.

«Сухой закон» Максима Максимыча в повести «Бэла» подтверждается и его разговором со своим спутником на расширенную тему. Пересказав исповедь Печорина и крайне недовольный ею, Максим Максимыч осведомляется: неужто в столице «тамошняя молодежь вся такова». Офицер отвечает обстоятельно. «Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:

— А всё, чай, французы ввели моду скучать?

— Нет, англичане.

— А-та, вот что!.. — отвечал он, — да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!

Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее: чтоб воздерживаться от вина, он, конечно, старался уверить себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства».

Но вот во Владыкавказе происходит его встреча с Печориным; правда, тот собирается в путь, и Максим Максимыч никак не придумает, чем бы его задержать. «Мы славно пообедаем, — говорил он, — у меня есть два фазана, а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта…»

А как же заклятье? Но, может, сам он не пьет, а для дорогого гостя как не постараться? Только ведь говорит не просто хлебосол, а и знаток вин. Впрочем, гадания здесь излишни. Рассказчик-офицер первым поселился, в ожидании оказии, в гостинице, где от инвалидов, приставленных для попечения проезжающих, толку не было никакого, но, к его удовольствию, его догнал Максим Максимыч. «Максим Максимыч имел глубокие сведения в поваренном искусстве: он удивительно хорошо зажарил фазана, удачно полил его огуречным рассолом356, и я должен признаться, что без него пришлось бы остаться на сухоядении. Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд, которых было всего одно…»

С. И. Кормилов попробовал занять компромиссную позицию, посчитав Максима Максимыча «не пьющим рома и водки»357. Но в информации о заклятии штабс-капитана нет дифференциации напитков, а обобщение звучит «воздерживаться от вина» (от крепких напитков тем более).

Остается констатировать, что в двух соседних повестях, приписанных одному рассказчику, привычки Максима Максимыча контрастируют. В «Бэле» его обыкновение несет характерологическую нагрузку, во второй повести эта нагрузка снята, но зато описание получает другую, но по-своему тоже вполне убедительную жизненно правдивую мотивировку. Читаешь без остановки — все воспринимается естественным, нормальным, а остановишься в раздумии — два описания вместе не стыкуются, одно другое исключает.

А кому принадлежат предисловия в книге? Предисловие к журналу Печорина приписано публикатору записок, т. е. офицеру-рассказчику; оно и представляет собой комментарии к этим запискам. По логике вещей, он же должен восприниматься автором и общего предисловия к книге (оно появилось ко второму ее изданию). Но оно содержит такое суждение «автора этой книги»: «Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал». А это говорит уже не публикатор чужих записок, а сочинитель и этих записок, и всего остального. Противоречия не было бы, если б странствующий офицер оставался лицом автобиографическим; добавление предисловия привело к возврату положения, которое в книге было уже устранено.

Лермонтов по преимуществу поэт; поэтическая речь вдвойне условна (в быту стихами мы не говорим); отсюда острым может быть ощущение: литература — эффективное средство познания жизни, но это форма познания жизни, ее художественная модель, она не может копировать жизнь, быть тождественной ей. Лермонтов очень далеко продвинулся по пути превращения художественных деталей в жизнеподобные, но этот прием у него не абсолютен; за некоторыми деталями он оставляет право быть деталями литературными, не поверяя их на жизнеподобие.

В характеристике Грушницкого есть в высокой степени выразительная подробность: «Грушницкий слывет отличным храбрецом; я видел его в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..» Мне (как и подавляющему большинству моих современников) не довелось сидеть в седле, но я не могу себе представить, как можно пуститься вскачь, да еще по пересеченной местности, зажмурясь: тут вся стать слететь с коня (это же не упражнение в манеже).

Я, равнинный житель, не могу понять такой описательной детали: «Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом». Насчет тишины — выразительно; но дело происходит вблизи вершины Койшаурской горы, где путники обнаружили снег, да и время уже осеннее. Горные комары такие выносливые и так высоко залетают?

Вот эпизод из «Тамани»: «Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не боится ни моря, ни ветров,