проступает благодаря соседству внешних деталей: «Вот… Грушницкий принимает “драматическую позу с помощью костыля” и произносит свою мизантропическую фразу, цель которой возбудить любопытство проходящей мимо княжны. Вот полчаса спустя он тщетно пытается поднять упавший стакан и “выразительное лицо его изображает страдание”. <…> Немедленно после знакомства с княжной Грушницкий вдруг перестает хромать; в разговоре с Печориным о княжне лицо его “сияет самодовольством” или даже “сияет как солнце”, “восторг блестит в его глазах”»366.

Во многих своих бедах Грушницкий виноват сам: «…Грушницкий, не чувствуя различия между быть и казаться, существует одновременно в нескольких системах координат, потому такой трудноразрешимой, как показывает развитие сюжетных событий, становится для него проблема самоидентификации»367.

Подспудные конфликтные отношения персонажей обозначены сразу: «Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. <…> Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». (Это прелюдия к состоявшемуся вслед за тем разговору с доктором, который правильно понял ситуацию. У драмы двойной прогноз!).

Начальное представление Грушницкого настолько плотное и густое, что предстает едва ли не исчерпывающим. Что нового о нем мы узнаём из последующего повествования? Разве что степень ненависти к сопернику, до которой он может опуститься. В остальном он лишь подтверждает первичную характеристику.

Вот разговор всего лишь несколько дней спустя после первой встречи.

«— …А ты у них бываешь?

— Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…

— Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением… Да солдатская шинель в глазах всякой чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.

Грушницкий самодовольно улыбнулся.

— Какой вздор! — сказал он.

— Я уверен, — продолжал я, — что княжна в тебя уж влюблена.

Он покраснел до ушей и надулся.

О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..»

Вначале нашего знакомства с ним у Грушницкого еще держатся остатки здравого смысла и трезвой оценки своих возможностей: «Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды…» Через две недели (когда у княжны уже пропал к нему интерес) он не замечает, что становится реально смешон: «Послушай, — сказал Грушницкий очень важно, — пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь оставаться моим приятелем… Видишь: я ее люблю до безумия… и я думаю, я надеюсь, она также меня любит…»

А как объяснить такую перекличку? Размышляет Печорин, наблюдая прогуливающихся горожан; он выделяет местных жительниц: «…они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум». А вот Грушницкий явно торопится, позируя, отгородиться от Лиговских: «…признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?» Эти сентенции разделяют всего лишь три страницы. Вполне возможно, что почти цитатное сходство дано как раз для того, чтобы мы почувствовали разницу: Федот — да не тот. Для Печорина такие размышления обычны как следствие

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

(Эти пушкинские строки в записках Печорина цитируются).

Грушницкий просто умничает, и настроение его переменчиво. Сегодня он не желает знакомиться с «гордой знатью», завтра захочет «познакомиться с приятным домом», а следом возжелает, чтобы его в этом доме полюбили. Тут желания подобны сорвавшейся снежной лавине.

«Грушницкий не столько антипод, сколько изнанка Печорина. Это романтизм в напускной, поверхностной версии, в мелодраматической редакции, в вульгарной интерпретации»368. Таков он на протяжении всего повествования о нем, но уходит из жизни (о чем у нас уже была речь) достойно.

Вторая датированная запись Печорина в повести «Княжна Мери» (13 мая) вводит в повествование важного персонажа. «Ныне поутру зашел ко мне доктор, его имя Вернер, но он русский». Выписывая портрет Вернера (в живописном смысле), Печорин идет необычным путем: он сосредоточен на деталях непривлекательных, даже неприятных, а декларируется общее впечатление в пользу этого человека. «Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой». В этом смысле Вернер — полная противоположность Грушницкому, который внешне симпатичен, но изнутри — лопающийся мыльный пузырь. «Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли». Невзрачность вида компенсируется опрятностью и вкусом в одежде.

Контрастам внешнего вида в полной мере соответствуют контрасты психологической характеристики. «Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и матерьялист, как почти все медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, — поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов». «Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом». Беден, мечтает о миллионах, а для денег не делает лишнего шага. У него злой язык. «Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился на это прозвание, но на самом деле оно льстило его самолюбию».

Уникальность описания этого персонажа в книге Лермонтова в том, что портретно доктор Вернер был буквально срисован с доктора Н. В. Майера (Мойера), но внутренне оригинал не походил на изображение; прототип был человеком религиозным, на лермонтовское изображение обиделся. Надо учитывать, что в те времена скептиком называли человека ограниченного ума, а материалистом — человека без веры, без моральных устоев. Закономерен вопрос: «Для чего же понадобилось Лермонтову сделать внешний облик доктора Вернера столь легко узнаваемым и в то же время подчеркнуть разительное несовпадение психологических характеристик художественного образа и его прототипа?»369. Делается предположение: нет ли тут недоверия к френологии, к способности верно истолковать «странное сплетение противоположных наклонностей» в строении черепа?

Если Грушницкий рядом с Печориным со своими надуманными претензиями на трагическую роль выглядит не более, чем пародийно, то Вернер