— Мне казалось, что после обвала производные инструменты стали считать довольно опасными.

— Я оказался в Сити в 2007-м, — сказал он, — только-только осел, как все и случилось. Немножко крещение огнем. Конечно, некоторое время все чуточку тряслись, но затем поулеглось. Никто, в общем, не стал вести себя иначе, насколько я могу судить. Деньги крутятся слишком большие. Подсаживаешься их заколачивать. Это как любая другая зависимость — наркотики, секс — простым наведением новых порядков не отделаешься. Особенно когда наведение этих порядков вялое.

— А тебя это не тревожит? Риск? В смысле… допустим, случится еще один обвал?

— Случится, — ответил Майк. — Но, будем надеяться, я к тому времени уже слиняю с места преступления. Еще пару лет в этом — и выхожу.

— А заниматься чем будешь?

— Чем-нибудь совершенно другим. Может, благотворительную организацию открою? Надо что-то отдавать.

— Видишь, какой он? — спросил Соан. — Совершенный идеалист. Альтруист. Хочет спасать мир, как и все мы.

— Ты домой часто ездишь? — спросила Софи, не обращая внимания на Соана.

— Не очень. Как ни печально, за последние пятнадцать лет мы с родителями отдалились друг от друга. Я к ним ездил в свое время. Деньги давал, но им это не нравилось, я и перестал. Думаю, считают это зазорным.

— Они знают, что ты гей?

— Понятия не имею. Никогда не сообщал им.

— Так или иначе, — сказал Соан, — товарищ Корбин, когда станет премьер-министром, положит конец вашим гадким финансовым проказам. Твои дни производства денег из ничего сочтены.

— Может быть, — сказал Майк. — Но большинство лейбористских правительств через некоторое время начинают дружить с Сити. Налоговые поступления — вещь полезная. Возможно, следующее правительство окажется другим, посмотрим.

Джереми Корбин стал лидером Лейбористской партии в сентябре. Удивительные — ошеломительные, можно даже сказать, — выборы этого малоизвестного, однако заслуженного бунтаря из задних рядов многие, включая Софи, сочли благоприятным знаком: партия решила вернуться к принципам, заброшенным при Тони Блэре. Менее благоприятным оказалось то, что конкретно их с Иэном политические разногласия высветились как никогда ярко. Иэн считал Корбина троцкистом, Софи же он казался мудрым добродушным социалистом. Иэн предупреждал ее, что Корбин превратит Британию в репрессивную дистопию, похожую на старый Восточный блок, что люди, подобные Софи, последователям Корбина — враги, и, проголосуй она за него, выйдет индюшка, голосующая за Рождество. В частности, поэтому Софи не собиралась делиться с Иэном сведениями, что, согласно странице в фейсбуке, которую Софи сегодня посетила, среди многочисленных политических обществ, где Корри Андертон была воодушевленным участником, значилась недавно возникшая группа под названием «Студенты за Корбина».

За последние несколько часов Софи почти забыла обо всем этом — забыла о своих гонителях и о кавардаке, который ей удалось устроить на факультете и в социальных сетях. И теперь все вернулось. Вопреки своему полупьяному состоянию и общему сияющему самодовольству, которое Соан был не в силах не излучать при Майке, он заметил эту перемену в настроении Софи и понял, что ее породило.

— Пойдем, — сказал он, беря ее за руку, — пора спать.

Они втроем отправились на такси до квартиры Соана в Клэпэме. Софи добралась до дивана, к которому давно привыкла, и пролежала, не моргая и не засыпая, час с лишним, слушая, как в соседней комнате Майк с Соаном занимаются любовью. Она все еще не спала, когда из их спальни вышел Майк — нагишом, но прикрытый полотенцем, и прошлепал мимо нее в кухню за водой. На обратном пути заметил ее блестевшие в темноте глаза.

— Извини, — сказал он. — Мы немножко шумноваты?

— Ничего страшного, — отозвалась Софи. — Приятно осознавать, что люди получают удовольствие.

Он остановился на пороге кухни и сказал:

— Не волнуйся. Я уверен, все будет хорошо.

— Конечно, будет.

Она повернулась к нему лицом и поплотнее завернулась в одеяло.

— Ну, спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи.

Ее как-то странно утешили эти слова и тронула нота сочувствия у него в голосе, но Майк все равно ошибался: наутро она получила от Мартина электронное письмо, в котором сообщалось, что до дальнейших распоряжений Софи полностью отстранена от преподавания.

Январь 2016-го

Бенджамин вновь ехал из Шрусбери в Реднэл — вдоль реки Северн, через городки Крессидж, Мач-Уэнлок, Бриджнорт, Энвилл, Стаурбридж и Хэгли. Он уже не решался даже подсчитывать, сколько раз катался этим маршрутом. Единственная разница (и разница значимая) теперь состояла в том, что эта поездка приближала его к месту, где жила Дженнифер, и иногда поздними утрами он заглядывал в риелторскую контору, где она работала, и забирал ее на обед или объявлялся у нее дома непоздними вечерами по дороге домой, и они шли ужинать, а затем занимались любовью. К большому удивлению Бенджамина, получались неброские, но совершенно благополучные отношения. Виделся он с Дженнифер примерно раз в две недели, иногда чаще, иногда реже. После первого фиаско в платяном шкафу половая жизнь у них наладилась. Оказалось, что им приятно общество друг друга, хотя Бенджамина — почти так же, как сорок лет назад, — снедало подозрение, что у них с Дженнифер, по сути, мало общего. Но зато он к своим пятидесяти пяти (лучше позже, чем никогда) хотя бы развил в себе достаточно самосознания, чтобы иметь в виду: общее с ним самим находилось у очень и очень немногих. Тихий, замкнутый писатель, занятый своей внутренней вселенной воображения в не меньшей мере, чем окружающим миром. И Дженнифер, судя по всему, это — пока — вполне устраивало. Было б мило, получи он Букеровскую премию или хотя бы окажись в коротком списке, но от мимолетной славы все же были осязаемые преимущества. Один лондонский издатель предложил ему небольшой аванс за второй роман — пока безымянный, пока ненаписанный (и, более того, даже не продуманный). Его пригласили выступить на одном-двух литературных фестивалях и, чуть позже в этом же году, поучаствовать в ведении недельного писательского курса. Продажи «Розы без единого шипа» оказались скромными, и никто не сцапал у него права на экранизацию, но Бенджамину хватило и того, что есть. Он почувствовал, что самоутвердился. Почуял везение.

Интересно, все еще размышлял он по временам, гордилась бы мама его успехами? Отец об этом заикался редко. Колин делался все более немногословным и нелюдимым; его лицо, случайные слова, сама поза и язык тела все ярче выражали общее ощущение экзистенциальной тоски. А сверх того, как Бенджамину уверенно казалось, отцу начала отказывать память. В 1970-е Колин работал бригадиром на автозаводе «Бритиш Лейленд» в Лонгбридже; в начале 1980-х его повысили до конторской службы, откуда он ушел на пенсию в 1995-м. Все, что случилось до того года, года его увольнения, виделось ему по-прежнему ярко, а все, что было после, — словно бы смазано или вообще забыто. Он, само собой, помнил, кто такие Бенджамин и Лоис и кто такие Кристофер и Софи, в меньшей мере — Иэн, а вот что происходит в их жизнях, он запоминать уже не мог — или, во всяком случае, не имел к этому интереса. Ему по-прежнему ежедневно доставляли «Дейли телеграф», но Бенджамин сомневался, что отец читает газеты, хотя Колин знал, как зовут нынешнего премьер-министра, а также нынешнего лидера оппозиции (которого на дух не выносил). Впрочем, никаких сомнений не было, что Колин помнил администрации и тори, и лейбористов 1970-х и помнил во всех подробностях конфронтационную политику самого Лонгбриджского завода в то десятилетие, когда производство нередко простаивало из-за забастовок и (в его версии событий, так или иначе) дня не проходило без того, чтобы в Кофтон-парке не собирались тысячи рабочих, где их доводил до ожесточенной воинственности какой-нибудь бузотер из цеховых старост вроде Дерека Робинсона или Билла Андертона. Колин по этому поводу в свое время злился, и — как иногда казалось Бенджамину — злится до сих пор, четыре десятка лет спустя.