Ну а как поступить с теми, кто недосягаем для империи? В 632 г., в том же году, когда Ираклий издал указ о насильственном обращении евреев, варвары-кочевники, «грубые и странные»98, обрушились на Палестину. Они разорили незащищенные пограничные территории и исчезли также неожиданно, как появились. Кто они? Что знаменовало их появление? Никто не мог сказать с уверенностью. Были христиане, которые, несмотря на триумфальное возвращение в Иерусалим Истинного Креста, опасались худшего. Великая победа Ираклия не убила страх перед близким концом времен. «Видеть дикие народы, появившиеся из пустыни и рыскающие по земле, которая им не принадлежит, словно по своей собственной, разоряя нашу прекрасную организованную страну»99 – что может быть страшнее?

Возможно, когда конец времен действительно наступит, его принесут хаотично мечущиеся тени возмущенных птиц пустыни.

Те, кто ожидал, что триумф Ираклия принесет лишь временное затишье в гигантском водовороте великих событий, оказались правы. Не прошло и трех десятилетий после завершения ужасной войны между Ираншехром и Новым Римом, как баланс сил, который веками разделял плодородный полумесяц на две сферы влияния, исчез. Персидское правление полностью развалилось. Былая слава дома Сасанидов оказалась втоптанной в грязь. Сам шахиншах бесславно сгинул где-то на просторах Хорасана (говорили, что его убил местный мельник, позарившись на золото). Его сын – наследник Ардашира и Хосрова Великого – стал беженцем в Китае. Разве не о таком исходе мечтали поколения цезарей? Однако падение Ираншехра не имело ничего общего с триумфом римского оружия. Новый народ возвеличил себя, и эти завоеватели стремились получить Константинополь не меньше, чем они хотели Ктесифон. Римская империя, в отличие от Персидской, пока держалась. Но только пока. Как и в самые тяжелые дни войны с персами, от былых владений Нового Рима почти ничего не осталось. Сирия, Палестина и Египет были утрачены. Даже в Анатолии границу удавалось удерживать лишь ценой гигантских усилий.

Удивленные наблюдатели, пытаясь осознать потрясающие перемены, естественно, обращались за разъяснениями к священным книгам. Возможно ли, спрашивали себя они, что четвертый зверь, которого увидел Даниил, – это вовсе не Римская империя, как считалось раньше? Представлялось совершенно очевидным, что Господь, руководствуясь неведомыми причинами, перекраивает дела людей, причем очень странным образом. Глобальное правление перешло в руки доселе презираемых потомков Измаила, незаконнорожденного сына Авраама и рабыни Агари, – арабов: «И вот зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами»1. Уже к 660 г. многие были готовы пересмотреть свое понимание того, что имел в виду Даниил в этом видении. Он говорит, утверждал хронист из Армении, что четвертый зверь, который поднимается с юга, – это царство сынов Измаила2.

Шли десятилетия… века… Империя арабов стояла прочно. И такое понимание Священного Писания стало приниматься и христианами, и евреями. Самим арабам конечно же не понравилось бы, что их сравнивают с грубым зверем, но они тоже радовались росту своей империи и не сомневались, что их завоевания являлись выражением воли небес. Как еще объяснить развал ими двух великих мировых держав? «Мы отправились на встречу с ними, имея мало возможностей и слабые силы, но Бог дал нам победу и обладание их территориями»3. К началу десятого христианского века постановка вопроса слегка изменилась, и поражение персов и римлян стало трактоваться как событие более важное (можно сказать, эпохальное), чем обычная замена двух супердержав третьей. Земли, завоеванные «сынами Измаила», теперь считались не арабской империей, а Dar al-Islam – «домом ислама». Первое поколение завоевателей, хотя они называли себя «верующими» или «эмигрантами» – Muhajirun, – стало называться совсем другим словом – «мусульмане»4. Крах персидской и римской власти был приписан не чуме и войне, продолжавшейся на Ближнем Востоке несколько десятилетий, а открытию слова Божьего его пророку в далекой Мекке. «Если вы встретились с безбожниками, то бейте их по шеям, пока не ослабите их. – Об этом проинформировал своих последователей Мухаммед, глашатай Господа. – После чего покрепче их свяжите. Их вы либо отпустите, либо обменяйте, чтобы война закончилась»5.

Идея, что народ может получить указание небес щадить побежденных и свергать высокомерных, вряд ли была оригинальной. Еще во время расцвета Римской империи Вергилий сформулировал нечто очень близкое по смыслу. Но сильно изменилось понимание людьми того, что может на деле означать «санкция» небес. Также как Константин открыл в Христе намного более могущественного покровителя, чем Афина или Артемида, так и те, кто обратились к страницам Корана, увидели небесного монарха такой безграничной и пугающей силы, что даже не ставился вопрос об изображении его, как это делали христиане со своим Богом – в человеческом облике. Ничто не могло быть не подвластно ему: «Если он захочет, то уничтожит вас, люди. И вместо вас поставит других»6. Для божества, способного на столь поразительное деяние, что такое уничтожить империю или две? Конечно, замечательно, что Dar al-Islam возник на обломках Персидской и Римской империй, и тому не нужно никакого объяснения (так учили мусульманские мудрецы), которое не шло бы от еще более устрашавшего, тревожащего чуда: откровения пророка Корана. Что удивительного в том, что огонь, зажженный далеко за пределами сфер влияния древних супердержав, распространился, осветив целый мир, если этот огонь есть слово Божие?

И именно здесь, при любой трактовке зарождения ислама как вторжения божества в ход земных событий, – словно молния с небес, ничем не обязанная тому, что происходило раньше, – история должна обязательно соединиться с верой. Прошло четырнадцать веков после жизни пророка Мухаммеда, но убеждение, что он действительно был пророком Бога, продолжает вдохновлять миллионы людей во всем мире. Однако маловероятно, что ученые, воспитанные в светских традициях, сочтут удовлетворительным подобное объяснение того, что на самом деле произошло в начале VII в. на Ближнем Востоке. Объясняя все, есть риск не объяснить ничего. Затруднения историков с рационалистическим объяснением истоков Корана связаны с тем, что с ним, как и с историей происхождения видов, всегда была тесно связана аура сверхъестественного. Мекка – так учат нас биографы пророка – была городом закоренелого язычества, лишенным иудейского и христианского присутствия, расположенным посреди обширной безлюдной пустыни: как еще мы можем объяснить неожиданное появление в ней полностью оформленного монотеизма, полного и со ссылкой на Авраама, Моисея и Иисуса, если не чудом? В определенном смысле светское изучение корней ислама всегда было попыткой найти правдоподобный ответ на этот вопрос. Мусульмане, в высшей степени чувствительные к любому намеку на то, что пророк может быть плагиатором, всегда противились неизбежному результату такого проекта. И все же, если исключить Бога как информанта, вопрос, как вышло, что многие персонажи из Библии изображены в Коране, вовсе не представляется безосновательным. Было выдвинуто предположение, что, вероятно, Мухаммед подвергался иудейскому и христианскому влиянию во время путешествия в Сирию7. Или, возможно, несмотря на информацию из мусульманских источников, в Мекке на самом деле существовали колонии иудеев, или христиан, или тех и других?8 Или в племени курейш был кризис капитализма – торговцы и финансисты богатели, а нуждающиеся «искали духовное и политическое решение болезням и беспорядкам в городе»9 и нашли его – каким-то образом – в духе века.