Но я только улыбнулся и махнул рукой. Все были в пурпуровой комнате, мне нужно было идти к ним, я быстро выбежал, и за мной раздалось только бренчание цепи.

Когда я вбежал в пурпуровую комнату, где рядом с ликером, рюмками и ломтиками лимона лежала бонбоньерка, на которую до сих пор никто не обратил внимания, дядя как раз говорил о свадьбе, что она, мол состоится у них дома, в Австрии, и тут на его синий галстук будто упала слеза, он спросил, сможем ли мы получить визу, чтобы приехать к ним, поскольку в их стране оккупанты… А потом сказал, что Илона Лани получила уже приглашение в парижскую оперу, где будет петь Норму, Аиду и Лючию ди Ламермур…

— Ее дедушка был полковником штаба императорской королевской гвардии личной охраны, — улыбнувшись нам и ей, сказал дядя, — он носил темно-зеленую форму с красными и золотыми бархатными петлицами и желтыми пуговицами, белые лосины и высокие ботфорты. Иоганн фон Лани…

И тут я не удержался и как дикарь выскочил из комнаты, чтобы оповестить бабушку об этом невероятном известии. Что дедушка «звезды» был полковником штаба императорской королевской гвардии личной охраны и носил великолепную форму. Иоганн фон Лани… И тут бабушка всплеснула руками, подняла голову и повторила, что дедушка самой лучшей певицы королевской оперы в Будапеште Илоны Лани... И что она не только прекрасно играла Джильду и Розину, но и великолепно пела и что это прекрасная артистка, перед которой будет преклоняться весь мир… А медведь сказал:

— Кажется, танцовщица с Венгерской улицы поедет в Париж петь Норму, Аиду и Лючию ди Ламермур…

А когда я это подтвердил, бабушка сказала, что у солистки королевской оперы из Будапешта голос еще лучше, чем у самой Амелитты Галли-Курчи, которая есть у нас на пластинках…

Поздно вечером они уезжали. Автомобилем на вокзал, а потом ночным поездом домой. Домой к дяде, в Австрию, где оккупанты. Я вышел проводить их до подъезда, а мать и отец поехали с ними на вокзал. Даже отец поехал на вокзал, хотя никогда ничего подобного не делал, особенно по отношению к маминой родне. Руженка тоже выбежала к автомобилю и опять глаз не спускала с певицы. Особенно рассматривала ее прическу и очень длинные паучьи ресницы, хотя их уже нельзя было как следует рассмотреть, потому что на улице довольно слабо светили фонари. Потом мы попрощались с дядей и певицей. Она поглядела на меня, погладила… Прощались мы с ней долго-долго, пожалуй еще дольше, чем мы расстаемся с Брахтлом. Она сказала, что в октябре они хотят поехать в Швейцарию, конечно, если получат заграничные паспорта, что с той поры, как в их государстве оккупанты, путешествовать уже не так легко. Но она верит, что мы еще увидимся.

— Надеюсь, что все хорошо кончится и войны не будет, — сказала она.

Когда дверцы захлопнулись и машина отъехала, когда мы помахали им и автомобиль скрылся за углом, Руженка сказала, что ей кажется, что эти ресницы чужие и что странно, почему у нее нет шляпы…

— Может, у них теперь не носят шляп, — задумчиво сказала она. — Это великая артистка, дяде повезло. Пойду раскину карты.

Когда мы вернулись в пурпуровую комнату, там лежал альбом граммофонных пластинок. Большая месса h-moll Иоганна Себастьяна Баха, хор и оркестр базельского радио под управлением знаменитого дирижера Артура Якобсона, о котором часто писали и у нас. И в этой мессе пела Илона Лани соло сопрано… Лежала там еще бонбоньерка, та самая, на столе рядом с ликером, рюмками и ломтиками лимона… Но, разумеется… этим все не кончилось.

Я схватил бонбоньерку и, полный волнения и любопытства, влетел к бабушке. Только медведь снова меня опередил. Он спросил, почему я так поздно вечером спешу и что держу в руках. Не ту ли бонбоньерку от танцовщицы, к которой не смею Прикасаться… И тут бабушка холодно сказала, что такая великолепная артистка из королевской оперы, как Илона фон Лани, не могла купить эту бонбоньерку у Шпитца. Это исключено.

— Это исключено, чтобы она купила у Шпитца,— сказала она…

Я спросил бабушку, у кого же она в таком случав купила, бабушка испытующе посмотрела на меня, провела языком по губам и сказала, бонбоньерка у нее от отца,

— Ну да, от отца, — сказала она, с удивлением видя, как у меня прервалось дыхание, — от отца или от того его неродного брата.

— Это исключено, — сказал я. — Отец мне никогда бонбоньерку не давал, а дядюшка Войта в эти дни вообщеу нас не был. — И тут бабушка затрясла головой и заявила, что я весьма ошибаюсь.

— Ты ошибаешься, — сказала снокойно она на венском деалекте, — откуда ты все это можешь знать? Разве ты можешь знать, что и как тебе подсунут полиция и шпионы? — Она покачала головой. — Они умеют делать гораздо худшие вещи, чем подсовывать детям испорченные коробки с конфетами. — Когда я беспомощно упал на кресло возле столика, она сказала: — Такая великая певица не выбрала бы бонбоньерку, которая выставлена у Шпитца на витрине. Ты с первого взгляда должен был догадаться, от кого она, несмотря на эту картинку, которая для этой коробки вообще не годится. Такая великая певица, которая подарила семье Большую мессу h-moll Иоганна Себастьяна Баха с собой и с Якобсоном, купила бы бонбоньерку с картинкой, на которой изображены дети, цветы или котята, — у нее есть вкус. Бонбоньерка действительно от Шпитца, но купил ее отец. У Шпитца…

И тут медведь пробурчал, не у того ли Шпитца, у которого магазин кож в Старом Месте, и бабушка сказала, у того, у которого большой магазин кож на Петрской и который продает конфеты из-под прилавка, где бегают мыши…

На другой день после обеда я спешил на Петрскую улицу, чтобы посмотреть на витрину магазина Шпитца. На ту картинку. На загорелого мужчину и барышню в желтом платье с фиолетовым поясом, красными рубиновыми бусами, браслетами, перстнями, длинными красными ногтями и черными вьющимися волосами. Как они оба сидят на скамейке из розового мрамора, за ними лавры и розы, и они целуются, потому что на них пикто не смотрит. И как у их ног на желтом песке лежит бонбоньерка с такой же картинкой на крышке, и так далее. И когда я