Екатерина осталась вежливой:

— Если это для пользы службы — будьте любезны, прошу!

Но матюги не помогли кораблям расцепиться; матросы топорами рубили рангоут и снасти — фрегат и галера разошлись, исковерканные и ободранные, словно после пиратского абордажа.

Полянский спросил:

— Что еще, матушка, показать тебе?

— Тарелку с супом и ложку…

Обед прошел в траурном молчании. «Наконец, — сообщала Екатерина Панину, — в 5 часов после обеда приблизились к берегу для бомбардирования так называемого городка… никто в линию не держался». Эскадра, отдав якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бутафорский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского — чего добивается несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха?

— Чтобы тебя потешить, — отвечал адмирал.

— Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят мимо цели. Оставьте в покое городок, меня, себя и экипажи.

— Эх, мать моя! — огорчился Полянский. — Надо бы у нас на флоте, как у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд перевешать, вот тогда и порядок будет.

— Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный заиметь… — не выдержала Екатерина.

Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины гребцов, ворочавших мотылями многопудовых весел, — и ей стало жутко от этой каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а покидая галеру, учинила адмиралу хороший нагоняй:

— Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость ты у меня вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что ром стаканами хлестать…

Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: «Всякий потентант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а которой и флот имеет, обе руки имеет».

— Сегодня я стала однорукой, — вот ее слова.

В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные лепестки цветов, думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали ей высокопарные оды, а государыня в это время тихонько спросила адмирала Семена Мордвинова:

— Долго ль в Англии сушат лес для кораблей?

— Лет пять. Чем дольше, тем лучше.

Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их талантам, но при этом она шептала:

— Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их… Ох, Семен Иваныч, не успеваем мы.

После «трактования» рыцарей столом изрядным, за которым речь звучала немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе, в покоях она отбилась от объятий Орлова:

— Оставь, варррвар! Я еще не все сделала…

Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: «У нас в излишестве кораблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота, ни моряков… Надобно сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодне из Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский».

Утром, попивая кофе, она сказала:

— Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева.

Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем:

— Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое…

Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екатерине, говоря открыто: «А я разве знаю, куда императора подевали?» Но, присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, — Екатерина вернула его с «наддранием», понимая, что нельзя лишать армию такого видного начальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель Фридриха II околачивался в гарнизонах Прибалтики… Под пение фанфар и рогов вереница карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля, где в лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев издали салютовал шпагой, потом откинул клинок к ботфорту, стукнув по нему так, словно проставил печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с ромашками, в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и замками, полководец разыграл перед императрицей показательный бой, каждый свой маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная, отметила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные мундиры и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на густо марширующие в низину каре:

— Вот сии робяты к войне готовы всегда. Я учел опыт войны минувшей и солдат натаскал как следует: у меня не разбалуешься! Фридрих меня тоже многому научил. Прусских порядков, как генерал Петр Панин, я в армии своей не жалую, но зато прусская армия умела драться так, что над Европой пух и перья кружились…

Екатерина, всем довольная, пошла к экипажам, впереди нее заскочила в карету собачка. Орлов подал руку:

— Ну, Катя, что скажешь? Довольна ли?

— Флот меня согнул — армия меня выпрямила…

Притянув к себе голову Румянцева, поцеловала его в лоб:

— Забудем старое. Мы друзья. Полюбите меня.

Полководец расхохотался вдруг таким могучим басом, словно заговорили батареи в пальбе неистовой. Кареты тронулись, вздымая облака пыли. Князь Репнин спросил:

— Ваше величество, что вы сделали с Румянцевым?

— Поцеловала — и только.

— Но ведь Румянцев славен тем, что никогда даже не улыбнется. А тут он загоготал как жеребец над овсяным полем…

Екатерина устроилась поудобнее на диване, к ней на колени запрыгнула собачка, она поправила на ней бантик:

— Просто Румянцев был рад меня видеть…

Орлов выкинул в окно пустую бутылку из-под пива. Карета мягко колыхалась по ухабам. Держась за шелковую лямку, фаворит заговорил о графе Минихе:

— Живучий старикашка! Вот приберет его господь к себе ближе, а сколько копоти после него останется в гиштории русской…

Миних был отсюда неподалеку: он командовал строительством балтийских портов, возглавляя знаменитую каторгу в Рогервике. Именно туда и заворачивали сейчас кареты.

Для начала Миних, в котором никогда не угасала любовь к самому грубейшему фарсу, покатал Екатерину на колеснице (величиной с эшафот), в которую были впряжены двести голых убийц и злодеев, раскрашенных под арапов и индейцев. Екатерине скоро надоело это.

— Довольно, граф! Я не привыкла ездить на животных, которые лишены хвостов… Пошутили — и хватит.

Рогервик строился уже сорок лет. Годами громоздили камни в море, создавая дамбы, а штормы в пять минут раскидывали скальные глыбы, уложенные людьми-муравьями. Очень широко раскинулось рогервикское кладбище. Миних сказал, вроде оправдываясь:

— Каторга, она и есть каторга… — Умевший тонко льстить, он бывал и бестактным. — Ну угодно ли вашему величеству, чтобы явил я вам с того света супруга вашего покойного?

Он представил ей каторжника — рябого мужичка лет под сорок, с жиденькой бороденкой и тощими посиневшими ногами.