Соображения о необходимости экономической стратегии впервые прозвучали только на созванном в конце марта Всероссийском совещании Советов рабочих и солдатских депутатов, где единогласно была принята резолюция «О хозяйственном положении страны». Временному правительству «для предотвращения неминуемой катастрофы» предлагалось: «1) Планомерно регулировать всю хозяйственную жизнь страны, организовав все производства, обмен, передвижение и потребление под непосредственным контролем государства. 2) Отчуждить всю сверхприбыль в пользу нации и ограничить все виды капиталистического дохода строго определенными нормами. Рабочему же классу должны быть обеспечены достойные условия существования и труда, которые и дадут ему возможность проявить максимум напряженного и интенсивного труда для спасения страны»[612]. Доклад об этой резолюции Временное правительство заслушало 7 апреля, но не нашло в себе силу взять на себя решение столь всеобъемлющей задачи.

Впрочем, никакой системы государственного регулирования создано не было. Экономическая политика Временного правительства как таковая отсутствовала. Началась стремительная экономическая деградация.

Сначала страна просто не работала, потому что все бастовали. 5 марта Петросовет принял решение прекратить всеобщую политическую стачку, признав «возможным ныне же приступить к возобновлению работ в петроградском районе с тем, чтобы по первому сигналу вновь прекратить начатые работы». 9 марта Совет констатировал, что, «за небольшими исключениями, рабочий класс столицы проявил поразительную дисциплину, вернувшись к станкам с такой же солидарностью, с какой он оставил их несколько дней тому назад, чтобы подать сигнал к великой революции». Но на ряде предприятий забастовки продолжались, коль скоро «старая власть еще полностью не рухнула», война не закончилась, а 8-часовой рабочий день еще не введен.

10 марта Совет еще раз призвал вернуться к станкам. После этого работа вроде как началась. Но, постановив восстановить работы, Совет одновременно призвал пролетариат быть готовыми «по первому сигналу снова бросить», а пока — «вырабатывать экономические требования». «Как позвано, так и услышано, так рабочие и вернулись: не к станкам, а больше — хулиганить, — писал Александр Исаевич Солженицын. — Редко где работа началась по-настоящему, но и там собирались на митинги, требовали оплатить им полностью дни революции и вообще повысить оплату. Где волынили, не становились к станкам, где работали попустя руки, зато на каждом заводе измысливали свои новые требования, а пуще всего не подчинялись мастерам, оскорбляли их и даже вывозили на тачках. Или требовали уволить директора. И такое пошло дикое: что мастера теперь должны быть не по званию своему, а самими рабочими выбраны, хоть из рабочих же. Но это уже был — конец всякого завода».

Такая же участь ждала и инженерно-технический персонал. «В эти недели инженеры попали так же, как и офицеры в первые недели революции, — только не было у них револьверов и шашек, которые бы отобрать, а такая же подсечная немочь лишила их всего обычного образа правления и права: они не могли расставлять рабочих, направлять, указывать, а каждый раз в виде ласковой просьбы: исполнят рабочие — хорошо, а не исполнят — ничего не поделаешь. Пока в Петрограде еще только готовились хоронить жертв революции — а на петроградских заводах вот убили двух инженеров (и с десяток избили)»[613].

В сводке министерства торговли и промышленности за март говорилось об «обезглавливании» предприятий по всей стране: «Рабочими, служащими, различными революционными организациями удаляются нежелательные руководители и ответственные лица — управляющие, мастера, технический персонал, администрация, заведующие отдельными отраслями производства. Причины удаления самые разнообразные — обвинения политические, экономические и личного характера…»[614]

Круг протестующих постоянно рос. Абрам Гоц, которому чаще других приходилось общаться от имени Петросовета с забастовщиками в столице, жаловался Чернову:

— Все принялись бастовать напропалую, прачки бастуют уже несколько недель, приказчики, конторщики, бухгалтера, муниципальные, торговые служащие — часто с докторами во главе, — портовые рабочие, пароходная прислуга.

Сам Чернов констатировал: «В любой отрасли промышленные забастовки грозили стать перманентными. Со своей стороны предприниматели вопияли о ненасытности рабочих. Грозили локаутами и порой пробовали к ним переходить. Им в ответ росли протестующие вопли рабочих о накоплениях во всех отраслях индустрии, военных прибылях. Взаимная ненависть обоих сторон разгоралась и предвещала пожар гражданской войны, которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах»[615].

Практически на всех предприятиях развернулась борьба за 8-часовой рабочий день. Первым, как ни странно, откликнулся… Гучков, который, казалось бы, должен был быть заинтересован в повышении выпуска оборонной продукции (можете себе представить меры по сокращению рабочего дня в разгар Великой Отечественной войны?!) «Несмотря на военное время, Гучков немедленно ввел на всех государственных оборонных предприятиях 8-часовой рабочий день, — восхищался Керенский. — В результате его инициативы этот распорядок стал нормой и на промышленных предприятиях всего частного сектора»[616].

По предложению министра торговли и промышленности Коновалова 10 марта между Петросоветом и обществом фабрикантов и заводчиков, желавших любой ценой сохранить свои предприятия на ходу, было заключено соглашение: «1) Впредь до издания закона о нормировке рабочего дня вводится на всех фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день (8 часов действительно труда) во всех сменах, причем накануне воскресенья работы производятся 7 часов; сокращение часов работы не изменяет размера заработка и сверхурочные работы допускаются лишь с согласия фабрично-заводских комитетов. 2) Фабрично-заводские комитеты (советы старост) избираются на основе всеобщего и т. д. избирательного права». Для разрешения конфликтов создавалась «центральная камера», составленная «в равном числе из представителей совета рабочих и солдатских депутатов и общества фабрикантов и заводчиков»[617]. Формально соглашение касалось Петрограда, но вскоре распространилось на всю страну.

В Москве, где Общество фабрикантов и заводчиков сопротивлялось введению 8-часового рабочего дня, он появлялся явочным порядком, а 18 марта эта практика была санкционирована задним числом решением Моссовета. Та же волна прокатилась по всей России, принимая где-то петербургскую, где-то московскую форму: либо заключалось соглашение с предпринимательскими организациями, либо 8-часовой рабочий день вводился явочным «революционным» порядком и санкционировался актом местного Совета[618]. Бубликов подметил, что «лозунг восьмичасового дня в России был понят довольно своеобразно. Например в Царицыне его истолковали так, что в него должен входить и один час на обед, и 15 минут отдыха в каждом часе работы. Иначе говоря, получается вместо восьмичасового 5½-часовой рабочий день. Все конторщики и служащие заводской «администрации» потребовали себе уже прямо шестичасового дня. Углекопы-забойщики стали работать по четыре-пять часов в день, а число выходов на работу понизили кое-где до четырех в неделю. «Чего мне стараться? С меня довольно зарабатывать. Да и водки не купишь. Так на что деньги?» Сухой закон никто не отменял.