— Всем известно, какой позор обрушился сегодня на наше подразделение?! Позор на всю часть! Позор на весь разведотдел! На весь округ! Сам начальник отдела прибыл разбираться! Стратегическую авиацию в воздух поднять, на каждом бомбардировщике по несколько ядерных зарядов — это вы дырявыми башками своими соображаете, что такое?! Ядерная война! Мы их, они нас, от нас бы с вами уже один пепел веял! От всех! — майор смолк, свив губы прежней бечевкой, но тут же эта бечевка снова пришла в движение: — Кто служит в моем подразделении третий и второй год, тот меня знает! Кто первый год, тому предстоит. У меня спуску не будет! Разболтались! Бардак в подразделении! И если б еще служащий первого года! Нет, старослужащий! Какой пример молодым?! Вам рубежи Родины доверили защищать, такую дорогую аппаратуру в руки дали, лучшие умы страны ее создавали, и что?! Поподнимали уважаемых людей среди ночи с постелей! Будете теперь, старые, молодые — все, каждую свободную минуту в учебных комнатах сидеть, заново свой класс подтверждать! Пахать будете день и ночь! День и ночь! — он вновь смолк, словно задохнувшись от клокотавшего в нем гнева. А когда продолжил, раскаты грома и молнии в его голосе словно отодвинулись к горизонту, оставив над головой хлещущий изо всей силы ливень: — Благодарите за это вашего товарища. Товарищ постарался. Ножницами решил поработать… портной. Рота, равняйсь! Смирна-а! — отдал команду Портнов. И когда строй, мгновенно подобравшись, застыл в напряженной неподвижности, приказал: — Рядовой Афанасьев, выйти из строя!

Афанасьев со своим черным, обуглившимся лицом сделал из строя два шага, повернулся к строю и застыл. Портнов поднес руку с вытянутыми сомкнутыми пальцами к виску:

— Рядовой Афанасьев, от имени начальника разведотдела округа объявляю вам пятнадцать суток гауптвахты!

Пятнадцать суток гауптвахты — это было на всю катушку. Больше согласно Устава внутренней и гарнизонной службы дать не мог никто. Даже министр обороны.

Есть пятнадцать суток гауптвахты, следовало ответить Афанасьеву, после чего Портнов отправил бы его обратно в строй, и гроза откатилась бы за горизонт окончательно. Но Афанасьева, должно быть, переклинило. Вместо того чтобы покорно принять объявленное наказание, он вдруг, мрачно глядя в пространство перед собой, произнес:

— При чем здесь вообще я? Я виноват, что магнитофоны рвут? И клея нет. А этим ацетоном… Мне благодарность нужно объявить, а не гауптвахту.

— Отставить, рядовой Афанасьев! — гроза от горизонта мгновенно вернулась обратно, сверкнуло и громыхнуло так, что в глазах встала тьма и заложило до глухоты уши. — Вы что себе позволяете? Понимаете, что несете?!

— Я все понимаю, это вы ничего не понимаете, — с прежней мрачностью проговорил Афанасьев.

Он вообще и в повседневной жизни был таким угрюмоватым, весь обращенный внутрь себя, ни с кем особо не сближался, как бы говоря своим видом: я сам по себе, не трогайте меня, когда надо будет, я к вам обращусь.

— Та-ак, — протянул Портнов. — Пререкаетесь! Вы понимаете, что вам грозит за пререкания, рядовой Афанасьев?

Теперь Афанасьев не ответил. Стоял, смотрел, словно перед ним была не пустота, воздушное пространство, не имеющее в себе опоры глазу, а что-то совершенно отчетливое для его взгляда, и то, что видел, не видимое больше никем, велело ему молчать.

— Я вам приказываю отвечать, рядовой Афанасьев! — неожиданно спокойным голосом, даже с некой умиротворенностью произнес Портнов — бушевавшая гроза враз стихла, небо прояснилось, ударило пронзительными лучами солнце.

— Что мне отвечать? — немного помолчав, уронил на этот раз Афанасьев.

— То, что вы должны отвечать согласно Устава, рядовой Афанасьев!

— Не знаю, что я должен отвечать согласно Устава, — сказал Афанасьев.

— Прекрасно, — проговорил Портнов. В голосе его было все то же ясное небо, солнце, послегрозовые покой и нега. — Сейчас вы, рядовой Афанасьев, в присутствии десятков свидетелей отказались выполнить приказ командира роты: ответить положенным образом на объявление вам наказания. За невыполнение приказа пойдете в дисбат. Становитесь в строй!

Афанасьев стоял и не трогался с места. Лёнчик видел: он уже обо всем жалеет. Он жалеет и готов произнести нужные слова, готов отправиться на гауптвахту, но поздно, все!

— Становитесь в строй! — повторил майор Портнов.

Афанасьев, смотрел на него Лёнчик, сделал над собой усилие и шагнул вперед. Первая шеренга расступилась, пропустила его, и Афанасьев растворился в строю.

— Товарищ старшина! — посмотрел командир роты на Кутнера во главе строя. — Ведите роту на прогулку.

* * *

Комсомольское собрание было назначено сразу после ужина. Собирали на него все подразделение до последнего человека. Что было совсем не простым делом: до трети роты всегда находилось на боевом дежурстве, с постов людей так просто не снимешь, и командиры взводов договаривались специально со взводными из других подразделений — чтобы те выделили на время собрания подмену.

Комсоргом роты нынешний год был Альгис Жунас. Он еще три дня назад, когда Афанасьев только вернулся с губы, позвал Лёнчика в свободные полчаса после обеда пойти прогуляться по морозцу и, только отошли от казармы, сообщил Лёнчику, что Портнов ничего не забыл и приказал готовить комсомольское собрание — исключать Афанасьева из комсомола. Оформлять документы для отправки в дисбат на комсомольца было не положено, его следовало сначала исключить из комсомола, и после этого препятствий для направления дела в военную прокуратуру, чтобы впаяли срок в дисплинарном батальоне, не оставалось.

Понимаешь, со своим мягким литовским акцентом жарко говорил Жунас Лёнчику, скрипя снегом по ногами, если мы его не исключим, значит, и в дисбат его отправить будет невозможно! Значит, надо столковаться и всем проголосовать против исключения! Во всяком случае, чтоб больше половины, тогда исключение не состоится. Как ты, согласен? Если половина подразделения против проголосует, что Портнов с нами со всеми сделает? Да, если половина роты — ничего он не сделает, согласился Лёнчик. День стоял ясный, солнечно-весенний, несмотря на середину февраля, контуры строений, голых деревьев вокруг, зеленой щетины леса за пределами части — все было словно прорисовано тонким, сильным грифелем, десятиградусный мороз приятно студил и жег щеки, и в морозном звуке скрипящего снега тоже было что-то ясное, резкое, грифельное; собрание, исключающее из комсомола твоего товарища по призыву, ожидающий его дисциплинарный батальон — все казалось из этого дня нереальным, невозможным, невзаправдашным.

Лёнчик с Альгисом определили, кто с кем говорит, условились во всем отчитываться друг перед другом, и все эти три дня превратились в одно приготовление к собранию — чтобы спасти Афанасьева, хотя Афанасьев о том и не подозревал. Он сам ни с кем ни о чем не говорил, только ходил еще мрачнее, чем в тот несчастливый день, когда выудил с магнитофонной ленты сигнал «minimize», и держался от всех отдельно, словно судьба его уже была решена и он готовился, когда настанет время, принять ее.