Но когда звучат слова «дьяку хребёт», я осознаю: нет, я написал. Это точно моя рифма: «хребёт — живот». Сейчас-то я знаю, что правильно произносить не «ё», а «е», но у нас на Урале говорили именно «хребёт», естественно, говорил так и я. Я еще был уральцем, не москвичом, я ведь сочинил эту песенку в двадцать три года, только приехав в Москву.

Мне делается неловко за неграмотную рифму, особенно перед Окуджавой с Бродским — Рубцов-то простит, — вместо восторга меня теперь душит стыд, надо бы извиниться, и я поворачиваюсь с этим намерением — извиниться — к своим спутникам.

Но Боже мой! Никого у меня за спиной нет. Ни Окуджавы, ни Рубцова, ни Бродского. Как странно. Куда они делись? Ведь они только что зашли со мной в зал.

Я вновь поворачиваюсь к хору. Меня вдруг пронзает чувством, что нет и хора, хотя последние звуки его пения еще замирают в воздухе.

Хора и в самом деле нет. И что такое? Я вовсе не в «Кафе-молочной», я у себя в комнате, лежу на диване, сцепив на груди перед собой руки, — что, мне все привиделось? Может быть, даже кто-то сочтет, что я, прилегши на диван, умер и все это было предсмертным видением? Перестаньте нести ахинею, господа, с такими вещами следует быть осторожным. Я всего лишь устал, мне нужно отдохнуть. У нас, у шмелей, совсем не такая легкая жизнь, как вам кажется.

Да, мы большие, тяжелые, мы гудим, как бомбардировщики, мы вас пугаем своим появлением, вы боитесь, что мы сейчас вас ужалим. Ничего подобного! Не собираемся мы вас жалить. Мы случайно залетели в ваш мир. Не надо гоняться за нами, придавливать к стеклу полотенцем, чтобы потом выбросить нас в мусорное ведро. Откройте окно. Просто откройте окно, и мы вылетим наружу. Нам, шмелям, нужен простор. Ничего, кроме простора. Мы летучие создания. Не мешайте нашему полету. Откройте окна. Откройте! Выпустите нас на простор.

2006–2010