В другой раз, в Бостоне, я участвовал в диспуте с Марвином Мински[250]. Нас попросили поговорить о XXI веке, и мы развлекались, выдвигая различные гипотезы. Мински заметил, что одной из наиболее характерных примет следующего тысячелетия станет рост продолжительности жизни. Можно предположить, что постепенно она достигнет двухсот лет. При этом создаст множество проблем: ведь в возрасте от восьмидесяти до двухсот мы, возможно, будем подвержены каким-то новым, еще неизвестным болезням, которые нам придется мало-помалу научиться преодолевать. Задача нелегкая, несколько миллиардов падут жертвами, но в конце концов наши правнуки добьются успеха.

Я в свою очередь заметил, что человеческое существо ста пятидесяти лет от роду, если сохранит свой интеллектуальный запас, будет обладать опытом, несоизмеримо большим нынешнего, и тогда на фоне наших правнуков Солон, этот вошедший в поговорку мудрец, покажется неопытным юнцом. Значительно длиннее станет период отрочества, которое у всех животных продолжается от младенчества до избавления от родительской опеки. У котенка он занимает несколько месяцев, у других – еще меньше. Отрочество человека длилось всегда заметно дольше, но – в зависимости от уровня цивилизации – можно говорить о возрастном промежутке от двенадцати до шестнадцати лет. Потом обряд инициации – и ты взрослый.

За две тысячи лет, отделяющих эпоху Древнего Рима от моего поколения, постепенно происходили изменения, заметные скорее для правящих классов, чем для бесправных. Учитывая время, проведенное «на стоянке» в университете, можно сказать, что финишная ленточка перехода во взрослое состояние сдвинулась от четырнадцати к двадцати пяти годам. Соответствующим образом сместился и срок наступления детородного возраста, то есть супружества и ответственного заведения детей. А все потому, что удлинилась средняя продолжительность жизни родителей. Если в пятьдесят лет человек считается стариком, то в четырнадцать – он уже взрослый: его жизненный опыт к этому времени вполне достаточен. Ясно, что в обществе, где никому не в диковинку родители, доживающие до восьмидесяти и даже девяноста лет, молодому человеку, чтобы набраться необходимого опыта, нужно дать время, по крайней мере, до тридцати. Вот почему, – как только со второй половины XX века резко, на десятилетие, увеличилась продолжительность жизни, – в университетах оказалось полным-полно тридцатилетних «ребят», которые и не помышляют о потомстве.

Вообразим теперь себе человечество со средней продолжительностью жизни в 150 лет. Обряд инициации в этом случае сместится к пятидесяти годам. «Извини, что обращаюсь на “ты”». – «Ну что вы, мне всего пятьдесят…» Но ведь хорошее питание (которое позволяет нынешнему подростку быть выше и крепче своих сверстников столетней давности) ничуть не затруднит и не замедлит полового созревания: люди будут и дальше начинать свою сексуальную жизнь подростками, и попробуй уговори их не заводить детей до пятидесяти. Таким образом, мы столкнемся с феноменом безответственного отцовства и материнства – точно так же, как сегодня множество тринадцатилетних девчушек заводят детей, и обществу, разумеется, приходится заботиться об их воспитании, поскольку матери (и отцы) еще не могут, потому что сами дети. В таком обществе, где несовершеннолетние тридцати и сорока лет будут заводить детей, государству придется вмешиваться и брать потомство под свой контроль, помещая в детские учреждения. Хорошенькая перспектива: увеличение продолжительности жизни может привести к диктаторскому контролю и воспитанию на манер спартанского.

1993

В рубрике неожиданной статистики в «Сетте» (приложении к «Коррьере дела сера») за 25 мая Джорджо делл’Арте[251]привел некоторые данные.

Итак, из-за постоянного падения рождаемости к 2030 го ду число итальянцев сократится с 18 до 11 мил лионов, и, чтобы компенсировать сокращение численности населения, потребуется по меньшей мере 300000 иммигрантов в год. Адресую эти данные партиям, озабоченным чистотой нашей расы. Будем, однако, надеяться, что их приверженцы, дабы уменьшить зло, не начнут размножаться с невиданной скоростью, ибо не знаю, нужна ли нам такая чистота.

Но даже с учетом притока иммигрантов, если годовой прирост в 2150–2200 человек останется прежним, итальянцы исчезнут с лица земли. Их заменят люди всякого цвета кожи; мы окажемся более-менее в той же ситуации, что и Римская империя перед ее крахом; возможно, какая-нибудь волна сарматов или ряд поощрительных мер для привлечения гренландцев приведут к тому, что появится новое население, стоящее в очередях и платящее налоги. Вероятнее всего, полуостров станет перевалочным пунктом, через который будут постоянно проходить, нигде не задерживаясь, людские толпы.

Но вернемся к статистике: поскольку на других континентах ритм рождаемости удерживается на постоянной отметке, в 2025 году в мире будет насчитываться два миллиарда сорок два миллиона человек в возрасте от двенадцати до двадцати четырех лет. В большинстве своем это будут meninhos da rua – уличные мальчишки, обитатели бидонвилей. В следующем веке 80 % городского населения Африки будет состоять из молодежи; в азиатском мегаполисе молодых будет 23 %, а в южноамериканском – 21 %. Думаю, в каждом из этих мегаполисов будет никак не меньше шестидесяти миллионов жителей: из-за загрязнения окружающей среды наконец-то сократится число стариков.

Не следует рвать на себе волосы: как исчезли этруски, так исчезнут и итальянцы. Уже давно говорят, что нужно быть готовыми к цветной Европе; подлинная проблема состоит в том, пойдут ли эти неевропейцы учиться в Сорбонну и Оксфорд (не станем забывать, что святой Августин тоже был африканцем); если же, скажем, Сиена превратится в большую деревню, где китайские подростки станут палить почем зря в конголезских подростков, это будет очень плачевно (для Сиены, для китайцев и для конголезцев).

Я отношусь к тем, кто считает, что сдержать взрыв рождаемости можно только с помощью мудрой воспитательной политики. Вера многих в божественное Провидение не утешает меня. И поскольку прелесть этой планеты состоит также в культурных и этнических различиях, контроль над рождаемостью должен пониматься и в позитивном смысле; я хочу сказать – между мыслью о том, что итальянцы должны распространиться по всему миру и завоевать его, и убеждением в том, что не случится ничего страшного, если они исчезнут, должна быть какая-то середина: может быть, стоило бы сохранить некоторые особи (пусть должным образом смешанные с пришельцами). Именно поэтому и следует воспитывать разумный, ответственный подход к продолжению рода.

Но и эти решения могут привести к любопытным, если не сказать драматическим, последствиям. На прошлой неделе один мой друг рассуждал о том, что могло бы произойти (вернее, несомненно произойдет), если бы весь мир присоединился к чрезвычайной мере, принятой китайцами: каждая пара может иметь только одного ребенка. На первый взгляд это кажется разумным: один новый итальянец, один новый конголезец, один новый индиец и так далее. Тогда более или менее сохранились бы современные пропорции (албанцев так и осталось бы меньше, чем японцев), и, возможно, пространства и еды хватило бы на всех. Но – внимание! Через два-три поколения утратили бы всякий смысл такие слова, как брат, сестра, дядя, тетя, кузен, кузина. Бог с ними, с кузенами, обойдемся и без дяди с тетей, но отдаем ли мы себе отчет в том, что для мальчика середины следующего тысячелетия потеряет значение такое понятие, как братство? Его, конечно, заменят каким-нибудь другим (может быть, объясняя Евангелие, учитель будет говорить, что мы должны любить друг друга, как соседи по дому, или товарищи по школе, или пассажиры одного и того же мегаавтобуса), но окажется ли эта замена полноценной?