Все пилигримы – а в пору расцвета Пути их были тысячи – нуждались в базовых услугах: крове и пище, как мирской, так и духовной. В пяти пунктах вдоль Пути были построены церкви, и поистине благочестивые паломники умудрялись посетить каждую из них и поклониться святым мощам, захороненным на святой земле. Пять остановок располагались в городах Тур, Лимож, Тулуз, Сантьяго-де-Компостелла и в деревеньке Конк, построенной в виде раковины морского гребешка, которая является символом Пути Святого Иакова, и расположенной в Авероне.

Аббатство в Конке основано в честь Сен-Фуа, девушки из города Ажен в Аквитании, которую в четвертом веке замучили до смерти раскаленным железом из-за ее веры (foi). В XVIII веке ее останки были перенесены в Конк, выкраденные местным монахом, который, по слухам, провел десять лет в Аженском монастыре, завоевывая доверие вышестоящих братьев с целью похитить реликвию. Вскоре после этого аббатство стало частью Пути Святого Иакова. Пилигримы наводнили Конк и принесли с собой разнообразие языков, культур и религиозных традиций. Эти первые туристы останавливались в убежищах, отмеченных символом раковины морского гребешка, ели алиго, молились перед золотым ковчегом с мощами святой Сен-Фуа в форме римской статуи, датируемой пятым столетием, и отправлялись дальше.

В наши дни аббатство, построенное в романском стиле, является частью мирового наследия ЮНЕСКО, как и весь Путь Святого Иакова, и встречает малочисленный, но постоянный поток посетителей. Эти несколько человек кажутся букашками среди огромных поперечных нефов церкви XI века, рассчитанной на толпы прихожан. Тем не менее на извилистых тропках Аверона довольно часто встречаются современные пилигримы, которых можно узнать по изношенной одежде, дорожным посохам и тяжелым рюкзакам. Они останавливаются на ночь за небольшую мзду в домах или хостелах, отмеченных изображением раковины морского гребешка, едят алиго и разговаривают с местными жителями, которые относятся к ним с добротой, граничащей с опекой. И затем, укрепленные телом, они продолжают свой путь: некоторые проходят лишь часть Пути, другие отваживаются на продолжительное путешествие: до Сантьяго-де-Компостелла отсюда чуть меньше 1200 км.

Собираясь в Аверон, я паковала чемоданы и размышляла о том, что мы с Кельвином – тоже пилигримы, только в другом, глобальном смысле: чужие в чужой стране, с дарами, которые я надеялась употребить в процессе приготовления ужина: сладкий картофель, свежая клюква, консервированная тыква. А если мы – это пилигримы, то получается, что Дидье, Ален и другие наши аверонские друзья – это индейцы, местные жители, которые соберутся, чтобы отметить вместе с нами День благодарения (но мы не будем давать им одеяла с оспой[356]).

Мы приехали в Аверон поздно вечером, сев после работы на поезд до Клермон-Ферран, где Дидье встретил нас на машине (предстояло еще два часа езды на юг). Быть пассажиром Дидье означает быть пристегнутым против своей воли к спортивным саням, которые несутся с горы полным ходом. В его доме я еле доползла до постели, чувствуя, что вот-вот отдам концы. Но глубокая деревенская тишина убаюкала меня, и я проснулась ранним утром свежая как огурчик, сразу же услышав мычание коров, жужжание мух за окном и бодрый топоток Апаш, жесткошерстной таксы жены Дидье, Шанталь.

«Куда мы собираемся?» – шепотом спросила я Кельвина, когда все собрались в гостиной. Дидье открывал и закрывал все шкафчики подряд, пытаясь обнаружить поводок Апаш.

Он пожал плечами. Когда мы находились в обществе Дидье, он складывал с себя бразды правления. Мы много ездили по округе в машине Дидье, останавливаясь в причудливых деревеньках, пили кофе в кофейне или местном баре, затем вновь забирались в машину. Я понятия не имела, где мы останавливаемся, или зачем – состояние прострации, в котором я винила свою неспособность говорить по-французски, пока не осознала, что никто не знал, каков план, и даже сам Дидье.

«Voila!» – С эффектным грохотом Дидье вытащил поводок из ящика с какой-то дребеденью. Апаш усек намек и ринулся к двери. Мы последовали за ними к машине, пристегнулись и в течение нескольких ужасных минут неслись сквозь пространство, после чего оказались в соседнем городке Эспальоне. Мы вошли в кафе, следуя за Дидье по пятам. Посетители приветствовали его рукопожатием или des bises – и доброжелательно-выжидающе повернулись в нашу сторону, явно любопытствуя о том, кто такие эти иностранные друзья Дидье. Мы пробрались в уединенный угол, где Дидье заказал café serré – кофе, сжатый до гиперкофеиновой вязкости – и бутерброд, который он тут же скормил Апашу. Собака запрыгнула к нему на колени, чтобы не упустить ни крошки. Затем объявился друг Дидье – Жером. Затем его брат Ален. И еще друзья – Жан-Луи и Мишель. Эта компания собиралась в кафе почти каждое утро, чтобы выпить несколько чашек ристретто и попинать баклуши – своеобразный клуб по интересам.

В течение минуты все присутствующие говорили одновременно, умудряясь при этом пить кофе. Затем они резко встали, вытаскивая из карманов мелочь. Мы вновь пристегнули ремни в бобслее Дидье и усвистали прочь. С заднего сиденья я наблюдала за горизонтом и проносящимися мимо стадами коров цвета карамели и редкими коренастыми быками, крупными ширококостными тонконогими существами, до боли напоминающими Дидье.

Ландшафт был необычайно пустынным для Франции, одинокие прерии, ограниченные горным плато Центрального массива: здесь было больше коров, чем людей.

Для многих поколений аверонцев это место было отправной точкой, покинутой в поиске лучшей жизни.

Именно усилиями аверонцев, создавших сеть кафе, Париж приобрел свой сегодняшний облик.

По крайней мере я уже не могла бы представить город без их оцинкованных барных стоек и меню, написанных мелком на грифельной доске, венских стульев и мраморных столешниц, миниатюрных кофейных чашек с завернутым в бумагу кубиком сахара и такими названиями, как La Butte Aveyronnaise, Le Charbonnier, L’Auvergnate. Невозможно пройти мимо и не представить ностальгирующего по дому аверонца, благодаря которому появилось это место. Несомненно, Аверон оказал влияние на Париж. Но и Париж, как я начала понимать, повлиял на Аверон: появились большие новые коттеджи, построенные вернувшимися сыновьями и дочерями; укрепились узы дружбы, зародившейся благодаря упорной работе плечо к плечу в парижских кафе; возникли новые традиции, определяющие жизнь сиблингов: старший оставался вести дела на ферме, младший отправлялся в Париж управлять кафе. Эта земля стала источником ностальгических воспоминаний о широких пастбищах, стадах бредущих коров и виноградной лозе, взбирающейся по склонам холмов под щедрыми лучами солнца.