– В равной степени как и я вас могу отправить…

– Меня? Да что вы, дорогой мой, в своем уме? Документы, доказательства? А у меня против вас – черным по белому… Ха-ха-ха, какой же вы чудак, колоссальный чудак… А я считал вас травленым волком… А теперь я смеюсь над вами…

– Но кто будет смеяться последним?

– Уж не вы ли?

– Хотя бы…

Юнгшиллер как-то сразу вдруг стал серьезен… Смешливые искорки погасли в глазах. Слишком подозрительным казалось ему спокойствие Уроша. Слишком… Не надо, нельзя натягивать струн…

– Пустяки! Натурально же я шучу. Какое же может быть недоверие? Мы – работники общего дела. Эта расписка не имеет никакого значения… Так, для порядка… Вы же понимаете, что я все шутил?

– Ни на миг не сомневался в этом.

– До свидания, господин Юнгшиллер.

– До свидания, дорогой друг. Куда? К ней, к женщине на букву С? Однако вы завзятый донжуан, как я вижу…

– Вы угадали, именно к женщине на букву С…

– Итак, дорогой аббат?..

– Итак, дорогой министр…

– Вы без пяти минут кардинал, если вы окажете нам эту услугу. Именем императора обещаю вам кардинальскую шапку.

И фон Люциус – это был германский посланник в Стокгольме – придал своему розовому лицу сорокапятилетнего холостого жуира вдохновенно-строгое выражение.

Алоис Манега, этот кавалерист в монашеской сутане, склонил голову не столько из почтения к имени императора, сколько из желания, чтобы Люциус не увидел, какой радостью блеснули его глаза.

Ах, эта кардинальская шапка, эта давнишняя мечта Алоиса Манеги…

Беседовали они в одной из гостиных палаццо Джустиньяни, среди музейной мебели, тициановских портретов и нежных мраморов Каноны, таких теплых, оживших розовым прозрачным цветом под южным римским солнцем, струившим свои горячие потоки в окна с улицы Четырех Фонтанов.

Обыкновенно в дневные часы вся Италия баррикадируется от яркого солнца решетчатыми деревянными ставнями, сквозь которые проникает свет, но не проникает зной, и в комнатах царит прохлада. Манега умышленно принял стокгольмского посланника в таком ярком освещении. Он хотел изучить до мельчайших подробностей этого дипломата, о котором очень много слышал, но которого видел впервые.

За несколько шагов фон Люциус казался молодым человеком, но при ближайшем рассмотрении помятое, хотя и румяное лицо в гусиных лапках и свинцовая седина густо напомаженных волос, разделенных английским пробором, выдавали возраст посланника.

«Лукавая бестия!» – мысленно характеризовал Манега своего собеседника, отдать справедливость, возвращавшего ему этот же самый комплимент.

Весь в тончайшей белой фланели и в белых замшевых туфлях, фон Люциус перестарался, пожалуй, в своем экзотическом щегольстве. Рим одевался во все белое только в мае.

Но фон Люциус умышленно хотел казаться более эксцентричным и легкомысленным, чем это было на самом деле. Перед войной, занимая пост германского посланника в Дураццо, он, словно где-нибудь в Камеруне, носил белый тропический шлем с вуалью и вообще имел сугубо колониальный вид…

Сюда, в Рим, он получил специальную командировку – разнюхать, чем пахнет на берегах Тибра вообще, а в Квиринале и Ватикане в частности. Тем более, что определенно говорилось о назревшем желании Италии выступить заодно с союзниками.

– Идиоты, мандолинщики, как называет их наш кайзер! Чего им надо, чего им надо, мой милый аббат? Мы и так прирезали бы им часть Южного Тироля за их нейтралитет.

Алоис Манега улыбнулся в свои надушенные усы.

– Господин министр, мы с вами авгуры и поэтому будем откровенны. В случае победы срединных империй, победы, в которой я не сомневаюсь, они, я думаю, по-своему осудят предательский нейтралитет Рима, и не только не прирежут ничего, а еще отхватят Венецию и Ломбардию. Здесь это учли и решили выступить…

– Во всяком случае, это безобразие! По милости либеральной конституции здесь властвует чернь. Что же касается правительства, мы с ним всегда сумели бы столковаться… Но перейдем к нашему личному делу, аббат. Мы накануне крупных, даже решающих событий. Скоро, очень скоро мы отбросим русских из Галиции. Дерутся они великолепно, слов нет, но прекрасные боевые качества русской армии далеко не на одинаковой высоте с ее снабжением амуницией, чтобы укреплять ее, насаждается чиновничья политика… И вот, когда мы очистим Галицию, это будет самый благоприятный момент, чтобы заговорить наконец о мире, который нам необходим. Успехи успехами, но потери громадные и близится экономический кризис. Вот почему необходимо использовать княжну Басакину… Вы в ней уверены?..

– Как в самом себе, господин министр.

– Отлично, помогите нам, и вас ждет кардинальский пурпур. Это очень сложная, щекотливая миссия… Княжна старинного боярского рода, независима, имеет большие связи в Петербурге, и это очень важно… Арканцев, этот влиятельный сановник, приходится ей кузеном… Подготовьте ее…

– Она уже подготовлена…

– Ее нет сейчас дома? Необходимо внушить ей сознание всей патриотичности возлагаемой миссии…

– Внушено, господин министр.

– О, как вы предусмотрительны, аббат. Фрак дипломата был бы, пожалуй, вам больше к лицу, чем монашеская сутана.

– Благодарю за такое лестное мнение, – с легким поклоном ответил Манега, – но, право, я чувствую себя в этой сутане гораздо свободней и легче. Фрак – вывеска, готовый штамп. Сутана же – маска, забрало, дающая больший простор действиям и вводящая в заблуждение простецов. Да и не только простецов…

– Аббат, у вас гибкий, хорошо воспитанный ум, и я рад знакомству с таким интересным человеком…

– Господин министр, я скромный, маленький служитель Бога, очарован вашей любезностью, такой незаслуженной…

– Вы ее заслужите с избытком… Имейте в виду: княжна удостоится секретной аудиенции его императорского величества… Быть может, кайзер окажет ей высокую честь, доверив собственноручное письмо… Быть может… Еще не решено окончательно…

– А где произойдет аудиенция?

– Тоже не решено… – Выяснится на днях. Звонок.

– Это она…

– Аббат, вы представите меня княжне?..

– Если вы этого хотите, господин министр, но… я не советовал бы сейчас знакомиться. И даже, по-моему, не надо, чтобы вы хотя мельком увидели друг друга.

– Как угодно, вам лучше знать, – похолодел сразу фон Люциус, этим «вам лучше знать» намекая на отношения аббата к княжне, отношения, которые ни для кого не были секретом и которые политической сплетней докатились и до Стокгольма.