— Извините, что спрашиваю об этом, — сказала Мона. — Но как он вас бил? Как это происходило?

— Один раз дал пощечину. Один раз швырнул меня на стенку. Я, знаете, сама довольно сильная. Но мужчины всегда сильнее. Всегда.

— Да, я знаю.

— Это унизительный опыт.

— Знаю.

Обе женщины замолчали, словно кроме них в комнате никого не было. Наконец Мона спросила:

— Может, хотите что-нибудь выпить или съесть? Освежиться?

— Нет.

— Может, вы… — это был просто инстинкт, не более того, — хотите сказать что-то? То, о чем здесь не говорилось?

Тихий вздох. Затем:

— Да… вот…

— Да?

— Раз я уже начала об этом… Я просто вчера не успела сказать.

Клаудиа Джианфранко виновато посмотрела на Фишера и Бергхаммера.

— Так о чем же?

— Я… я не знаю, действительно ли Плессен — только жертва.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он… Когда Паоло было плохо, я поискала немного в Интернете. Я нашла фрагменты его выступления на телевидении. Мне кажется, что он — весьма сомнительная личность сочень подозрительными намерениями.

— Насколько подозрительными? — спросила Мона.

Она понимала, что они упустили именно это: не пытались разобраться в теориях, являвшихся базовыми в работе Плессена. Когда Мона допрашивала Плессена, он рассказал лишь в общих чертах о теоретических основах, а этого оказалось явно недостаточно. «Было слишком мало времени» — это не аргумент. У них было слишком мало желания углубляться в незнакомые материи, читать толстые, трудные книги, поэтому они поняли лишь долю того, что должны были понять, — это было вернее.

Из-за надвигающейся грозы в кабинете стало темно, и Фишер поднялся, чтобы включить свет.

— Так насколько? — повторила Мона вопрос, видя, что Клаудиа Джианфранко явно подбирает нужные слова.

— Вы знаете случай с женщиной, больной раком, которую Плессен пытался избавить от всяческих надежд, потому что якобы только ее смерть могла спасти семью?

— Нет, — сказала Мона и тут же вспомнила Соню Мартинес.

Похоже на ее случай.

— Смерть — это что-то прекрасное. Примите неизбежное.

— Это Плессен так сказал?

— Да. Вы должны знать, что в Швейцарии о Плессене узнали раньше, чем здесь. Кроме групповых, там он проводил и публичные семинары. Я присутствовала на одном из них в Цюрихе, в качестве зрителя. Женщина плакала. Она надеялась выжить, а ей говорили: умри, ты тут только мешаешь.

— Неужели Плессен действительно так сказал?

— Никто же его за язык не тянул! И так все было понятно!

— Что вы еще раскопали?

— Теории, которые он считает верными, крайне консервативны. Чти родителей своих, независимо от того, как они относились к тебе, потому что они являются частью Великого Целого, — так звучит одна их них. Другая: мужчинам в возрасте нельзя жениться на молодых женщинах, как и женщинам постарше нельзя выходить замуж за молодых мужчин. И еще: мужчинам нельзя переселяться туда, где живут родители жены, зато наоборот — можно.

— Почему?

— Потому что это якобы нарушает природную семейную динамику. Кто-то возразил, и он крикнул в публику: «А как было с принцессой Анной и ее мужьями, из которых не удержался ни один?» Все рассмеялись, забыв при этом, что, согласно его теории, у принцессы Дианы и Чарльза все должно было быть хорошо. Но этот брак тоже ведь не сложился.

— Э-э… нет, не сложился.

— К тому же, его всегда окружают эти люди. Они вроде как… апостолы. Например, в серьезных газетах публиковались статьи про него, подготовленные и написанные его людьми. А ведь редакторы этого даже не заметили!

— Да уж, — Мона снова вспомнила телепередачу с участием Плессена и удачно задействованными клакерами[26] (или она это только сейчас вообразила?).

— Я могу вам дать эти материалы.

— Да. Спасибо.

— Я ненавижу этого человека, — сказала Клаудиа Джианфранко. — Я бы сделала все, чтобы…

— Фрау Джианфранко!

— Паоло — его жертва. Я в этом абсолютно убеждена.

— Вы могли бы подумать, что Паоло… вы могли бы подумать, что он способен на убийство?

— Я думала об этом всю ночь. Еще вчера я бы сказала — нет, никогда в жизни. Никогда.

— А теперь? — спросила Мона.

— Он очень сильно изменился за последние недели… Я просто не знаю.

— Как вы думаете, что с ним случилось?

— Я думаю — я уверена, что он стал жертвой «промывания мозгов».

«Может быть, — подумала Мона, — но это еще не делает его убийцей».

— Знаете, — сказала Клаудиа Джианфранко — ее голос зазвучал громче, она начала говорить быстрее, и теперь стало понятно, что она много и упорно занималась этой темой, — люди приходят к Плессену или к кому-то другому, занимающемуся, как и он, семейными историями. У них нет ничего, кроме пары кусочков мозаики. Их можно дополнить чем хочешь: никто не знает всей правды, потому что у нее столько индивидуальных граней, что можно сойти с ума уже в процессе поиска! А затем эти бедняги ждут, что кто-то снова склеит куски этой неполной мозаики и заполнит пустые места новыми знаниями для создания цельной картины законченной истории. И вдруг эти люди начинают видеть свою жизнь как драму — с завязкой, кульминацией и концом. Сейчас мне понятно, что многие этого хотят. Это делает их кем-то. Личностью с индивидуальной историей. Я это понимаю.

— Фрау Джианфранко…

— Они хотят этого, они нуждаются в этом, чтобы чувствовать себя полноценными. Вы понимаете, что я имею в виду? Но в конечном итоге все это — иллюзия. Мы никогда не узнаем всей правды, а создадим лишь свою индивидуальную версию правды. И некоторые дорого платят за эту иллюзию.

— Вы имеете в виду вашего бывшего мужа.

— Да. Паоло не следовало идти туда.

— Вы основательно этим занимались.

— Да, пару недель. Затем я оставила это занятие. Я пыталась вытащить Паоло оттуда, но он не захотел уйти. Наоборот…

— Понятно.

— Можно делать, что хочешь. Люди не меняются. Если у человека есть идея-фикс, то его переубедить невозможно.

— Конечно, это действительно так. Фрау Джианфранко…

— Да?

— Спасибо, вы нам так помогли!

Женщина посмотрела на Мону. Ее большие глаза наполнились слезами. Мона не могла поступить иначе: она протянула свою руку через стол и взяла Клаудиу Джианфранко за руку: