Звучало вроде бы логично, я слишком плохо знала физику, чтобы уловить ошибку, и выдвинула главный, неоспоримый аргумент:

– А как же закон сохранения энергии?

Илья ухмыльнулся:

– Законы на то и есть на свете, чтоб их нарушать. Ну, или обходить. Разве по жизни это не так?

– Но то человеческие законы, а тут закон природы!

– Какая разница? Закон – он закон и есть. Главное, придумать, как закон обойти. Вот я и придумал. А природа ничего, она простит.

– Ладно, давайте посмотрим, как она вам простит.

Илья нажал кнопку на цоколе «руки» и одновременно толкнул магнит. «Рука» волнообразно закачалась, валик шевельнулся и закрутился, быстрее, быстрее, со скрипом повернулось зубчатое колесо, завертелось, поползла по нему цепь, и наконец тусклая светящаяся точка на батарейке замигала.

– Во! Заряжается!

Мы стояли и смотрели. Минута, другая, третья… Машина работала бесперебойно, огонек на батарейке разгорелся ярче и перестал мигать.

– Ну? Убедились? – с торжеством проговорил Илья.

– Да… – я была растеряна. Ведь не могло этого быть! Закон природы невозможно обойти. Тут мне пришло в голову одно соображение: – А как она вообще начала работать? От одного легкого вашего толчка? Там ведь сцепления всякие, у них трение, вес…

– Ну видите, работает же!

– Непонятно…

– А давайте пойдем закусим чем бог послал, и я вам все объясню.

Закусить я очень даже была не прочь. Илья направил меня к столу и потянулся пальцем к кнопке. Я его остановила:

– Не выключайте, пусть работает!

– Да зачем, – недовольно проговорил Илья. – Охота вам этот скрип слушать. Не поговорить толком.

– Ничего, мне не мешает. Пусть скрипит.

Я с аппетитом жевала хлеб с салом и луком, машина размеренно скрипела, а Илья, выпив одну рюмку (я сказала, что не пью), объяснял мне что-то, чего понять я даже не пыталась. Я только твердо знала, что тут какой-то подвох, и по-прежнему непонятно, как машина начинает двигаться.

Илья глянул на часы и сказал мне, что последний автобус до пристани уходит через пятнадцать минут.

– Да я пешком добегу, тут недалеко, – легкомысленно ответила я.

– Нет, пешком ночью не стоит, – он встал с места.

Я почувствовала, что ему не терпится меня выпроводить, и тоже встала. Но уходить не торопилась, задавала еще какие-то вопросы. Он потихоньку теснил меня к двери, на вопросы отвечал коротко и неохотно. И вот, уже у самой двери, я дождалась. Скрип машины стал замедляться, замедляться и затих. «Рука» с магнитом повисла неподвижно, валик не крутился.

– Ой, смотрите! Остановилась!

Илья метнулся к машине, толкнул магнит, он качнулся раз-другой и снова застыл (у Щедрина изобретатель в похожей ситуации говорил: «Импету нету»).

– Ничего, это, видно, проводок какой оборвался, бывает. Я провода старые использую, новых не достать. Завтра починю. А вы бегите, не то автобус пропустите.

Я видела, что придется уйти, так ничего и не доказав ни ему, ни себе. Да, машина остановилась, но, может, и впрямь какая-то мелкая неполадка? Я глянула на батарейку, и тут меня осенило: красный огонек не горел! А перед запуском машины горел! Значит, батарейка изначально была заряжена, оттого и машина начала работать. А когда заряд кончился, выработанного нового тока хватило очень ненадолго. Я сразу сказала ему об этом, и мы вступили в долгий спор, в котором никто никого не убедил. Я поняла одно: Илья обманывал не так меня, как себя самого.

– И что, значит, не напишете про меня и мою машину? – угрюмо спросил он на прощание.

– Про вас напишу обязательно!

И написала. Машину даже не упомянула, но всячески расписывала, какой он изобретательный, какие у него золотые руки, сколько новаторских идей. А также говорила о том, в каких тяжелых условиях он живет и работает, как трудно ему без необходимых материалов, а что удается найти – он покупает на собственные деньги, тратит на это почти всю свою мизерную заводскую зарплату.

Не знаю, остался ли он доволен моим очерком. Скорее всего, нет. Зато редактор одобрил, только убрал «мизерную».

Впрочем, с редактором у нас теперь отношения были весьма холодные, а под самый конец произошел почти скандал. Я заявила ему, что про Ирину писать не буду.

– Как то есть не будете? Это почему? – удивился редактор.

Завтра утром отходил автобус на Горький, от редактора я больше не зависела, могла свободно говорить, что хотела.

– А вы скажите спасибо, что я не написала про вашу протеже всего того, что следовало бы.

– Какая протеже, о чем вы говорите? Она отличный работник, заслуживает, чтобы ее отметить в нашей газете.

– Да, она заслуживает, чтобы ее отметить – за то редкостное хамство, которое она проявляет в обращении с посетителями.

– Да как вы смеете? Вы клевещете на человека, которого не знаете!

– А вы, я так понимаю, хорошо ее знаете. И видели ее на работе?

– Что за намеки? Да, знаю! Она прекрасно себя ведет и работает прекрасно!

– Ну, какие там намеки. Дело ясное. А раз она вам так нравится, то вы сами про нее и пишите. А я не буду.

– Тогда за изобретателя я вам не заплачу! И не напечатаю!

– Ну и не печатайте. Вам же хуже. Спасибо и прощайте!

– Стойте, погодите, давайте выясним!

Но я сделала ему ручкой и гордо удалилась. Оставив им гонорар за изобретателя – я не сомневалась, что очерк он все же напечатает.

В то лето мне исполнилось двадцать лет. Я отпраздновала это событие в пристанском буфете, в обществе местного поэта. Он принес мне в подарок стихотворение, которое начиналось так:

Тебе всего лишь двадцать лет,

И лучше в мире даты нет.

Эти розовые двадцать

Долго будут вспоминаться!

Что он там знал про мои двадцать! Розовыми их никак нельзя было назвать, но все равно, приятно было получить стихотворное подношение.

А вот вся эта поездка действительно вспоминалась долго. Во-первых, она дала мне ценный газетный опыт, который позже не раз пригодился. Но главное было не это. Я начала понимать кое-что, о чем раньше понятия не имела, – про жизнь и про людей, а также и про себя.

Несмотря на то, что позади у меня было и двухлетнее пребывание в детском доме, и безотцовщина, и крайняя бедность, все же бóльшая часть моей жизни до тех пор протекала в своего рода тепличной атмосфере. Не в смысле благополучия – в смысле окружения. Вокруг меня были взрослые люди определенного интеллектуального уровня, весьма по тем временам высокого. Люди, которые хорошо говорили, много читали, любили и понимали живопись, музыку и вообще искусство. И я, сама того не сознавая, прониклась некоторым снобизмом. Так, московский интеллигентный говор (мат в нем тогда еще не присутствовал) представлялся мне единственно правильным, и все люди, говорившие иначе, с разными местными акцентами, употреблявшие просторечные выражения, неуклюже строившие фразу, относились как бы к низшему разряду. Были вроде бы глупее меня и моего окружения. Затем, нормальная жизнь, в моем представлении, была именно и только жизнь московская. Все остальные люди жили в некоем туманном пространстве, называемом «периферия», и как они жили, я не пыталась себе даже представить.