Голицыну приходилось месяцами ждать продолжения; иногда срок ожидания существенно увеличивался. Из таблицы в Приложении 2 можно заключить, что части романа появлялись нерегулярно в течение трех лет и что Голицын, похоже, пропустил те номера, которые приходили в Английский клуб в первый год публикации, когда он уехал на лето из города. Эти пробелы объясняют и еще одну особенность его чтения: то, что он сравнивает части только в самом общем, высказываясь о том, лучше или хуже они становятся от номера к номеру. Князь не был тем внимательным и сверхактивным читателем-«феноменологом», в русле наших теорий восприятия литературы, которые в 1970-е годы разрабатывали, например, Вольфганг Изер, Роман Ингарден и Стенли Фиш.

Второе существенное отличие романа, который читал Голицын, заключается в делении на части. Из Приложения 2 видно, что только в четырех случаях финалы публиковавшихся отрывков совпадали с концами частей в отдельном издании романа. Совершенная архитектоника окончательной версии романа с ее «лабиринтом сцеплений», о котором, как известно, с гордостью писал автор в письме к Н. Н. Страхову от 23 апреля 1876 года, в журнальной редакции уступила место другому делению, в некоторых выпусках самые шокирующие сцены были помещены в конец части, тем самым обращая на себя особое внимание: превращение Анны и Вронского в любовников; признание Анны мужу о своей связи с Вронским; посещение Вронским умирающей Анны; рождение сына Кити и Левина. Именно эти фрагменты больше других задевали чувство приличия князя Голицына. В отдельном издании романа они, безусловно, также бросались в глаза, но там они не выглядели столь поразительными из-за деления романа на части. Таким образом, Голицын реагировал на более сенсационный роман, чем тот, который мы читаем сегодня.

Голицын не был ни специалистом по эстетике, ни критиком, ни талантливым интерпретатором, ни особенно проницательным историком литературы, но все же он был вдумчивым читателем, имевшим четкий взгляд на эстетику, художественную прозу, мораль и состояние русского общества. Систему его взглядов на литературу формировала прежде всего общепризнанная французская и немецкая проза и поэзия, русскую литературу и русских авторов он знал слабо. Из других произведений Толстого он упоминает только «Войну и мир», а из русских писателей – только И. А. Гончарова и И. С. Тургенева. Голицын нигде не ссылается на рецензии, посвященные «Анне Карениной», хотя упоминает двух современных критиков – Евгения Маркова и Дмитрия Аверкиева: первый сравнивал Тургенева и Толстого, второй – Гомера и Гоголя. Если статью Маркова Голицын находит дельной, то Аверкиев для него – пример излишне самоуверенного русского литератора.

В целом же князь предпочитал судить о литературе самостоятельно. За десять дней до начала чтения первого отрывка романа он записывает свое кредо, касающееся общих принципов существования художественной литературы: «Литература, по-моему, как художество, как искусство, изящное par excellence[140], не должна быть оскверняема ничем, что может поражать чувство изящного; в литературе, как в обществе, есть свои правила приличия» [Голицын 1875–1877: 5, 152][141]. В своих оценках «Анны Карениной» по ходу чтения романа Голицын постоянно утверждает, что эти правила приличия должны относиться как к «дольнему», так и к «горнему» (духовному) в человеческой жизни; для него приличия – это сила, объединяющая сферы эстетического, социального, морального и духовного. В отличие от Анны и Левина, которые обсуждают эстетические вопросы во время своей единственной встречи в седьмой части романа, Голицын не является поклонником новой европейской литературы, нарушающей те условия, которые прежде соблюдались при изображении жизни в литературе и искусстве. Если Анна считает, что появление таких авторов, как Эмиль Золя и Альфонс Доде, свидетельствует о положительных исторических переменах, то Голицын резко осуждает то, что, по его мнению, привлекает Толстого в этих писателях. Не цитируя прямо этот фрагмент романа, Голицын противопоставляет всей содержащей его журнальной публикации свое уже неоднократно до того выражавшееся убеждение: «“Анна Каренина” продолжает выходить и продолжает возмущать меня своим отвратительным реализмом. Фотографически верное описание родов, как бы это верно ни было, не должно находить себе место в произведении беллетрическом. До сих пор русская литература была свободна от слепых подражаний Золя, Сю и др.; теперь дорога проложена». Князь явно обеспокоен тем, что с Толстого будут брать пример другие авторы.

При всем своем уме, европейском образовании и либеральных политических взглядах Голицын выражал традиционные для России воззрения на познавательные и дидактические возможности печатного слова. Он критиковал в дневнике самодержавное правление и таких националистов-консерваторов, как М. Н. Катков, выражал скептическое отношение к Русско-турецкой войне, писал о том, что не является «фанатиком» в религиозных вопросах. Однако при всем том его замечания об «Анне Карениной» вторят правительственной цензуре, обязанной защищать власть, мораль, религиозные догмы и честь отдельных людей [Ruud 1982]. Самой строгой критике князь подвергает роман Толстого за изображение именно этих сторон жизни, в особенности за потворство «будёрам и бисмаркам en herbe»[142]из числа московских оппозиционеров, за трактовку автором отношений между Анной, Вронским и Карениным, а также за сцены венчания и таинства исповеди в пятой части романа.

Однако Голицын видел свою задачу не только в том, чтобы по-цензорски отвергать самые провокационные фрагменты романа. Ему не чуждо и «положительное» стремление увидеть серьезное воспитательное воздействие толстовского произведения на читателя. Князь всегда настороже, но при этом исполнен надежд: возможно, этот роман окажет благотворное воздействие на читателя. Здесь стоит процитировать его реакцию на третью из журнальных публикаций:

Роман этот, мне кажется, призван играть весьма серьезную роль: он покажет, в изящной и очаровательной форме, читающему моду, до чего может довести нравственный тайный разврат, овладевший в последнее время известным высшим слоем общества, преимущественно петербургского, и доведенный им до такого ужасающего развития, он заклеймит, быть может стать, тем клеймом позора и стыда и спасет некоторых жертв, готовых уже впасть в беду Слишком гадательно было бы утвердить, что роман этот послужит к исправлению, но можно с уверенностью сказать, что он заставит многих задуматься над самим собою, а это уже много, особенно у нас, не привыкших вообще много думать, а менее всего о нас самих. Это обличительно-воспитательное значение романа обнаружилось всего яснее в 3-й его части. От души желаю, чтобы оно продолжалось так же, развивалось, и, не жалея и не слабея, раскрашивало, позорило и проклинало некоторые явления современной жизни, свидетельствующие о пошлом упадке в нас нравственных сил и исчезновение в нас самосознания.

Где-то в середине журнальной публикации романа Голицын почувствовал, что «Анна Каренина» обманывает эти ожидания. Он находит петербургских персонажей романа пустыми, отталкивающими куклами, лишенными всякой индивидуальности. Он