— Ну, что там еще у вас, наверняка припасли пару коварных вопросов на прощание.

— Только один. Я знаю меру.

— Ну, так давайте ваш, мерный. Один.

— Путин.

— Что именно Путин?

— Кто привел его в Кремль?

— Ну, этого я вам не скажу. И никто не скажет. Есть несколько версий. И одна из них — простое расположение Бородина.

— Я не про Кремль вообще. Я про то, кто решил, что он будет преемником.

— Ельцин. Борис Николаевич. Лично. Такие вопросы он не доверял никому, иногда мне казалось, что и себе самому — тоже. И тогда просто — что называется — тыкал пальцем. Наугад. И попадал. Рассказывали, что когда он вдруг собрался лететь в Чечню в 96-м году и там, перемещаясь на вертолете, — посетить какую-то российскую часть, Коржаков уже в воздухе дал команду разработать несколько вариантов маршрута. К их прибытию — работа, разумеется, была выполнена — для президента и его свиты предлагалось несколько вариантов на выбор. Однако никто из генералов этот выбор делать не хотел. Слишком опасным был этот перелет над горами, слишком большой ответственность избравшего. Когда Ельцин вошел в помещение, повисла неловкая пауза, однако никакой неловкости не случилось.

— Дайте сюда, — беспалой лапой Ельцин заграбастал планы полетов, мельком взглянул на каждый и, не раздумывая, вытянул один, — сюда летим.

— Он не знал местности, плохо ориентировался в специфических летных картах, не владел оперативной информацией о ситуации в тех районах, над которыми пришлось бы лететь, а она менялась стремительно. И тем не менее он выбрал самый безопасный и верный маршрут. И часть, которую посетил во время того полета, более других заслуживала президентских наградных часов и подарков, — рассказывал мне после один из генералов, встречавших президента в Чечне.

— Такая у него интуиция, — ответил я. И к этому нечего было добавить.

— Возвращаясь в конец 1999 года, разумеется, надо четко понимать, что те люди, которые уговаривали и уговорили его добровольно покинуть пост, разумеется, предполагали кандидата-преемника. Я не знаком со всем списком, но знаю наверняка, что там присутствовал ныне покойный Аксененко, помните, был такой изрядно проворовавшийся министр путей сообщения, был Степашин, было еще несколько фамилий — тех я не видел. Так же сложно сейчас говорить о том, кто внес чью кандидатуру. У победы, как известно, много отцов. И что остается несчастному Березовскому, о котором вот-вот все забудут вовсе, как не утверждать, что Путин именно его детище. Разумеется, жестокое и неблагодарное. Все это — в той или иной степени всего лишь гипотезы.

Одно известно наверняка. Список остался в руках в Ельцина, и так же, как в 96-м в Чечне, он выбрал того, кого выбрал. Возможно, так же — интуитивно. Но интуиция Ельцина, когда он прислушивался к ней всерьез, не отвлекаясь на шепот изо всех углов и прочие влияния, о которых мы много говорили прежде, ни разу его не подводила. Не подвела — и теперь. Но это, разумеется, мое личное мнение.

Я хочу сказать, что думаю так же. И много еще чего-то хочу сказать. Но неспешные и будто бы сонные кубинцы вдруг срываются с места и нас буквально на рыси гонят к самолету вернее, темному зеву шланга, ведущего на борт. И я успеваю крепко обнять его и ощутить сухой жар гладко выбритой кожи и тонкий аромат какого-то неизвестного мне парфюма, и отчетливее всего — намертво въевшийся в волосы и кожу пряный запах сигар. И закрыть глаза. И только почувствовать, что сигарный запах становится сильнее, и понять, что его губы где-то рядом с моими. Но не более того, потому что я знаю — он не решается сделать это — просто поцеловать меня на прощанье. Не в щечку, как любимую племянницу или дочь друга. И тогда я делаю это сама, потому что это просто — наши губы совсем рядом, и легко — потому что я хочу этого поцелуя, и приятно — потому что его губы сухие, горячие, зовущие…

Только — поздно. Когда-то, рассказывая мне сказки, бабушка спросила, знаю ли я, какое слово самое страшное в мире. И я назвала много слов и не угадала. «Поздно» — сказала бабушка, — это слово «поздно», потому что в каком бы контексте оно ни звучало, всегда говорит о чем-то неприятном, обидном, а порой — горьком до слез. И — возможно — безвозвратном. Это он оттолкнул меня, конечно, потому что сама бы я вряд ли расцепила руки, обвитые вокруг его шеи. Но теперь я уже иду по темному гофрированному, как у старого пылесоса, шлангу-коридору, и не отвечаю на приветствие стюардессы, и, не слушая ее, занимаю свое место в первом ряду у окна. Это он попросил человека у стойки регистрации посадить меня на самое лучшее место.

И выходит теперь, что оно, это место у иллюминатора, — его последний подарок. Ко всем тем, что увожу с собой в тонком ноутбуке.

2001 ГОД. ВАШИНГТОН

Последний день закончился именно так, как и все последние дни, — Стив собирал документы, освобождая кабинет преемнику. И радовался. Дисков было совеем немного. А бумаг — не было вообще. Стив — дитя XXI столетия, пусть не по календарной дате рождения, но уж по духу-то точно, терпеть не мог бумаг — и любой документ при первой возможности переносил на электронный носитель.

Все восемь лет — с того момента, когда охранник у западных ворот Белого дома изучал его права, а Дон Сазерленд разрешил временно занять угол в собственной каморке, он подвергался критике, порой доходящей до суровых административных взысканий, — но держался и стоял на своем. Его личный архив, в котором — если покопаться — можно было рядом со сканами газетных вырезок и ссылками на популярные новостные и аналитические сайты найти копии документов с грифом «совершенно секретно» и рукописные записки, написанные рукой Мадлен и даже самого президента Клинтона, с короткими замечаниями или распоряжениями, эти бумаги уж точно не должны были бы покидать стен Совета национальной безопасности — сначала, и Госдепа — потом. Но, собственно, бумаги и не покинули — сгорев дотла в зеве каминов или глубоких чашах тяжелых хрустальных пепельниц. Или погибли — изрубленные в лапшу специальными машинами, которые Стив ненавидел особенно люто — ибо расстался не с одним галстуком, попавшим в эту чертову бумажную мясорубку вместе с листом бумаги. Это всегда был чувствительный выброс адреналина, потому что всякий раз, испытывая то мерзкое чувство, когда некая жестокая сила вдруг упорно и непреодолимо тянула его вниз, туда, где, тихо поскрипывая, острые ножи рубили в соломку бесконечные стопки бумаги, он испытывал приступ острого, почти животного страха. Разумеется, он всегда успевал нажать на кнопку, и страдал только очередной галстук, обращаясь в пучок бахромы, но сердце Стива колотилось в бешеном темпе еще минуть пять и холодный пот намертво пропитывал сорочку.

Впрочем, эту проблему Стив решил для себя давно, он знал, что потеет, когда волнуется или пугается, и потому запасная сорочка всегда висела в его шкафу. И галстук, разумеется, тоже. Он — кстати — с детства знал, что пуглив, и долго страдал от осознания этого, но как-то раз в самолете, на котором они с Мадлен летели на Балканы, борт внезапно тряхануло с такой силой, что из открывшихся полок посыпались сумки, а несколько человек, стоящих в проходе, не удержавшись на ногах, упали между креслами. Первой мыслью была, разумеется, мысль о попадании снаряда. Все знали, что сербы отлично вооружены русской техникой, в том числе и так называемыми зенитками. Это был один из самых жестоких и бескомпромиссных этапов конфликта — сбить самолет госсекретаря США было бы для сербов большой удачей. К счастью, обошлось, самолет всего лишь резко нырнул в воздушную яму. Но Стив испытал приступ настоящего ужаса и, разумеется, взмок как мышь. Когда на борту более или менее навели порядок, он достал сверху свою дорожную сумку и отправился в туалет — освежить мокрое тело и переодеть сорочку. Именно ее, свежую сорочку, похоже, заметила Мадлен и, разумеется, все поняла правильно. Взмахом руки она подозвала к себе Стива и, похлопав по плечу, еле слышно заметила: «Никто не может обладать всеми человеческими достоинствами, вместе взятыми, тебе и так досталось очень много такого, о чем другие не смеют даже мечтать. Безрассудное мужество можешь смело оставить нашим пехотинцам, оно им намного нужнее, чем твои мозги». И — как ни странно — с того момента Стив успокоился окончательно. Пара запасных сорочек в багаже не обременяла. А мозги — они действительно иногда приносили много пользы, а порой и удовольствия. Он был уже практически готов закрыть эту тему — навсегда. Или на ближайшие четыре-восемь лет. Сейчас — откровенно говоря — он не думал об этом. К тому же на завтра Мадлен назначила ему встречу своем новом кабинете, где-то в центре Вашингтона, где она собиралась работать над книгой и какими-то другими проектами.