Молчун, блин. Как просто так языком потрепать — это мы запросто, а как по делу — ни слова не скажет.

— Подождите минуту, я узнаю в бухгалтерии, — Ольга подскакивает и улетает, и я жмурюсь, откидываясь на спинку дивана.

Был бы тут, куснула бы его за его дивное ухо и спросила бы: “Огудалов, это что еще за выверты?”

Господи, если это подарок — это слишком щедро для меня. Но вернуть этот подарок — точно не получится. Как? Кафель от пола отдирать?

— Узнала, — Ольга возвращается минут через пять, — узнала, что все счета оплачивал сам Огудалов, и всю бухгалтерию запугал, чтобы никаких смет по этому проекту они мне не показывали. Выкуплю фирму — поувольняю их всех к чертовой матери.

Нет никаких слов. Мне явно не оставили даже малейшего поля действия для маневров. И что мне делать, переводить тот мой отложенный резерв, что я собрала “на ремонтные нужды”? Да как бы он еще не спросил, почему я ценю его труд так дешево…

И я снова прикасаюсь к папке, тихо вздыхаю, снова листаю фотографии.

Господи какой же ты чокнутый, мой Аполлон. Ну нельзя же так бездумно швыряться деньгами. Нет, мне, конечно, безумно нравится то, что ты для меня сделал, но…

Лучше бы ты сейчас был со мною рядом, Дэйв…

По тихому удивленному вздоху Ольги Разумовской, я понимаю — произнесла эти слова вслух.

— Извините, вырвалось, — я виновато улыбаюсь. А Ольга вдруг становится какой-то напряженной, растрепанной. Неужели я была права, и это божье создание предполагало, что мы с Огудаловым в киношку ходим и за ручки держимся?

— Давид… Он с вами не расстался? — выдыхает Ольга чуть подрагивающим голосом.

— А должен был? — со всей твердостью, что у меня нашлась, спрашиваю я. В конце концов — это моя территория. Моя земля. И я буду её защищать, и порву за неё в лоскуточки. Любую бывшую.

— Ну… Наверное, — Ольга чуть запинается, опуская глаза, явно чувствуя себя не в своей тарелке, — он же в Америку не просто так улетел. А к невесте.

— К кому? — Я удивленно моргаю, пытаясь отстраниться от подступающего ко мне с тыла глухого звона.

— К невесте, — повторяет Ольга, выдавая мне второй хук, на этот раз, — они о свадьбе еще полгода назад договорились. И он у неё в инсте мелькал. Сейчас…

Она вытаскивает из кармана брючек серебристый телефон, тыкает в иконочку инстаграмма на ней, торопливо листает ленту подписок.

Это звучит довольно странно. Но когда мне под нос суют телефон с открытой на ней фотографией, вопросы, так и не сорвавшиеся с моего языка — заканчиваются.

Там на фотографии он. Мой Давид. Только… Кажется, не очень-то и мой.

По крайней мере сидит он за каким-то довольно романтично накрытым столиком и приветливо улыбается, глядя в камеру. И какие-то свечи перед ним. И розовые пионы — в прозрачной вазе.

Лицо Огудалова обвели розовым сердечком, будто фломастером. И снизу же присобачили надпись: “Му Honey-Honey”.

Кажется, приватизировать Огудалова к рукам желают многие… Не только я.

Краем глаза кошусь на дату публикации записи. Четырнадцатое апреля. Позавчера. А мне — даже не написал…

И как, скажите на милость, заткнуть этот мерзкий голос внутри: "А что я тебе говорила?.."

Если бы у Давида Огудалова был парашют — он бы сиганул из самолета сам, где-нибудь над Мытищами.

Парашюта не было.

Да и твердой уверенности, что Надя именно в Мытищах — тоже.

Все-таки теплилась в сердце надежда, что да, ключи она забрала, но сама ни себя, ни Лису с территории Давида увозить не стала.

Пройти паспортный контроль, забрать багаж, пройти зеленый коридор, найти такси…

То, что всегда воспринималось как пусть и утомительная, но необходимость, сейчас тянула остатки крови из жил.

Он и так пробыл без неё сорок два дня.

Сорок два!

Целая тысяча часов, каждый из которых хотелось отмечать зарубкой на стене, на полу, на автобусах, на теле — на чем угодно, чтобы осознать лишний раз — ты безнадежно просрал еще один час своей жизни, оставив где-то там свою женщину, и подорвавшись ради сомнительной выгоды — сохранить собственные перспективы.

Это был адский месяц, если честно. Все было слишком внезапно, без всякой подготовки, пришлось сорваться прямо здесь и сейчас, потому что клиент почти соскочил с крючка. Самый жирный, самый перспективный с точки зрения денег и связей клиент. Организовать же новый бизнес в чужой стране — это в принципе нервная работенка, с кучей подводных камней. Нет, у него были связи, были деньги, и он в принципе был готов почти ко всему, что его ожидало, но это не означало, что было просто…

И боже, как же паршиво оказалось вот так уезжать, без неё…

Да еще и вот так — молча, без малейшего шанса позвонить. Если бы позвонил — сознался бы. И куда, и зачем, и что у него тут за цели помимо рабочих. А он и вправду морально не был готов причинять Наде боль вот такого рода.

Она ведь говорила — не согласна быть второй. А так и получается, что второй она и была. При запасном аэродроме в виде Моники Саммерс. И лучше бы ей об этом всем было не знать…

Хорошо, что сейчас уже все окончено, хорошо, что сейчас можно сознаться, и пусть она отрывает ему голову сколько влезет. И за Монику, и за этот отъезд, и за то, что тысячу часов он провел вдали от неё, не подав ни единой весточки. Хоть тупым лобзиком пусть отпиливает, лишь бы рядом была. Это уже было нестерпимо…

Час, час, час… Они тянулись друг за дружкой, невыносимо медленно, будто мир вообще не двигался, пытаясь задержать Давида еще на подольше.

У двери своей квартиры Давид замирает как малолетний идиот, отчаянно боясь даже звякнуть ключами. Косится на нежно-розовые ирисы в левой руке, удивляется тому, насколько на автомате их купил. Отличные цветы. В самый раз для богини, что терпеть не может роз…

Заходит в пустоту и тишину…

Не оставайся тут его вещей, всех до последней пачки уже засохших влажных салфеток на полке в коридоре — Давид бы решил, что его ограбили.

Хотя его и ограбили. Одна богинька украла у него себя. Убежала, забрав с собой абсолютно все свои вещички, включая даже помаду цвета крови, которой почти не красилась, но писала очаровательные “смски” на зеркале в ванной. Зеркало то, кстати, надраено до блеска и ни одной, даже самой скромной записочки там нет. Увы…

Давид помнит, как уезжал. Как ходил по собственной квартире, смотрел на чужие вещи, по ней расползшиеся, и понимал, что все уже как надо. Включая даже ролики Алисы, которые она частенько оставляла на проходе и об которые он постоянно спотыкался.

Не хватает многих вещей, в том числе террариума с Зевсом, этой вредной кусачей тварькой мужского рода, любившего устроить своей хозяйке голодовку и напугать её этим до чертиков.