Он принимал посетителей стоя. Когда входил Куси, Филипп, нахмурив брови и гордо подняв голову, с суровым и недовольным видом выслушивал речь, которую вел аббат де Трефонтен.

Канцлер Герен, в одежде рыцаря-госпитальера, стоял рядом с королем, а вокруг них образовался небольшой, но блестящий кружок знаменитейших вассалов, между которыми замечательны были герцоги Бургундии и Шампани, графы Невер и Данпьер и несчастный граф Тулузский, впоследствии ставший жертвой нетерпимости римского двора.

– Что это значит? – воскликнул Филипп, когда прелат окончил. – Следовательно, уступки, сделанные нами, послужили только к тому, чтобы появились новые требования? По какому праву Иннокентий Третий вмешивается в войну между Филиппом, королем Франции, и его вассалом Иоанном Английским, изменником и мятежником? Кто царствует во Франции, он или мы? На каких преимуществах церкви, под какими предлогами духовной власти оправдывает он такое дерзкое вмешательство? Говорите же, аббат Трефонтен, нам любопытно это узнать.

– Вам не безызвестны причины, государь, на которых зиждется вмешательство святейшего отца, – отвечал прелат кротко. – Сердце его обливается кровью при виде того, как христианские государи расточают в нечестивой войне кровь и сокровища своих подданных, тогда как гроб нашего Спасителя, на священной земле, где исповедники церкви претерпели мученичество, находится еще во власти неверных. Не ищите другой причины его поступков, кроме пламенной ревности…

– Ревности?! – перебил его король с насмешкой. – Мы оцениваем ее по достоинству и когда-нибудь постараемся расплатиться! Что касается до миролюбивых увещаний, которые истекают из его уст, то вот наш ответ. В нашем достоинстве как христианина, мы во всяком духовном деле с почтительностью покоряемся святейшему отцу и совсем недавно представили блистательное тому доказательство, так что теперь непозволительно даже сомневаться в нас. Но в нашем сане короля мы должны и желаем быть единственным судьей в делах нашего королевства. Мы не потерпим постороннего вмешательства и будем принимать только те советы, которых сами попросим. Не забудьте этого, сир аббат.

Потом, резко повернувшись и увидев Куси, король сказал с приветливой улыбкой:

– Милости просим, сир де Куси, мы собираемся выступить в поход, чтобы освободить из плена нашего любезного брата Артура и всех тех, кто вместе с ним заключен в темницах Иоанна Анжуйского. Какие известия вы нам сообщите об Артуре Плантагенете?

– Государь, – отвечал Куси печально и с достоинством. – Я полагал, что молва, так скоро распространяющая вести, особенно печальные, избавит меня от тяжелой необходимости объявить вам это несчастье. Принца Артура нет уже на свете: он вероломно умерщвлен в темнице города Руана своим дядей, Иоанном Анжуйским, королем английским.

При появлении рыцаря чело Филиппа было покрыто тучей; по выражению его лица при этом неожиданном известии немудрено было предугадать, что из этой тучи разразятся громы и молнии страшного гнева.

– Умерщвлен! – воскликнул он побледнев. – И вы говорите, что вина падает на Иоанна Анжуйского? Неужели его рука поднялась на своего племянника, сына своего родного брата, и он решился убить его? Невозможно! Каким образом убит Артур? Откуда вы это знаете? Говорите, сир рыцарь, говорите! Но ради самого Бога, не произносите ни слова, в котором вы не уверены полностью, потому что от слов ваших зависит, быть может, жизнь многих тысяч людей.

Тогда Куси, не обременяя своего рассказа ни малейшими посторонними обстоятельствами, не позволяя себе никакого суждения, рассказал просто обо всем, что видел и слышал, предоставляя слушателям самим делать выводы.

Бледные и взволнованные бароны невольно сгрудились и обменивались взглядами, в которых сквозили чувства ужаса и негодования. Филипп был до глубины души потрясен этим рассказом, и видя, какое воздействие он произвел на его баронов, воскликнул, с силой сжав скипетр в своих руках:

– Гнусное злодеяние! Но оно будет наказано. Сегодня же, сию минуту будет послан герольд, чтобы вызвать этого вероломного короля на поединок. Эй, сержанты, позвать Монжуа!

– Государь, прежде чем уехать из Руана, я уже осмелился обвинить короля английского, в присутствии всего двора, в убийстве принца Артура и вызвал на смертный бой каждого из баронов, кто осмелится защищать его.

– И что же отвечали его бароны? – спросил Филипп с жаром. – Как они восприняли ваше обвинение? Кто поднял вашу перчатку?

– Мне кажется, государь, что им было уже известно о совершенном злодеянии, и что многие из них, еще до меня, обвиняли в том короля. Однако двое или трое из них выступили было вперед, чтобы поднять мою перчатку, потому что – тут я должен отдать должную справедливость английским баронам – они никогда не медлят, когда надо вынимать меч из ножен. Но лорд Пемброк остановил их, сам поднял перчатку и сказал мне, что будет хранить ее до тех пор, пока король Иоанн не оправдается в этом преступлении. Он обещал, что если оправдание будет удовлетворительным, то он в течение трех месяцев встретит меня в открытом поле, если же нет, то с должною почтительностью возвратит мне перчатку.

– Это неопровержимое доказательство! – воскликнул Филипп. – Английские бароны всегда были готовы поддерживать своего короля во всякой законной вражде. – На последних словах король сделал особенное ударение, давая тем знать, чего он ожидает от своих вассалов. – Они и в этом случае не поколебались бы отмстить за обиду, нанесенную Иоанну Анжуйскому, если бы не были убеждены в его преступлении.

Потом, стремительно повернувшись к аббату Трефонтену, король сказал сурово:

– Вы сами слышали сообщенное нам несчастье, и мы ничего не желаем добавлять к сделанному уже ответу. Не забудьте, однако, когда будете отдавать отчет о вашем поручении святейшему отцу, не забудьте сказать, что Иоанн Анжуйский присоединил к измене убийство, и что Филипп Французский не положит оружия до тех пор, пока не отомстит за пролитую кровь Артура Плантагенета.

– Государь, с ужасом и огорчением внимал я повествованию об этом гнусном злодеянии. Далека от меня мысль усомниться в справедливости слов сира де Куси. Его подвиги в Палестине, кровь, пролитая в защиту святого гроба, приобрели ему по справедливости общее доверие и уважение. Но и он вам сказал, что не видел Иоанна Анжуйского совершающим преступление, и может быть, лучше бы было, прежде чем принять решение…

Король нахмурился и, выразительно взглянув на баронов, сказал вполголоса:

– Как легко узнать римское коварство.

Слышал ли это аббат или нет, только он продолжал с твердостью:

– Государь, может быть, я прогневаю вас, произнося слова истины. Но я обязан исполнять свой долг и не могу скрыть от вас, что святейший отец решился принудить всех христианских королей забыть свои личные вражды и обиды до тех пор, пока не отнимут гроба нашего Божественного Спасителя из рук неверных.

– Принудить? Вы так, кажется, сказали? – воскликнул король, сверкая глазами. – Клянусь небом, король, которого папа принудит вложить меч в ножны, поднятый над головой убийцы, такой король сделан из другого металла, нежели Филипп Французский! Пусть знает Иннокентий Третий: он может еще раз наложить интердикт на мое королевство, если это ему нравится, но в таком случае я пойду с мечом в руках осаждать Рим. Молитвами у меня будут звуки трубные, а топот копыт моего коня по двору Капитолия будет ответом на его воззвания! Господа, последуете ли вы за мною? – обратился он с вопросом к своим вассалам.