«Ники, — начал великий князь, — тебе наверняка известно, что твои кузены Михайловичи, в особенности Сандро, далеко не те люди, к мнению которых стоит прислушиваться. Они молоды и неопытны. Они склонны пороть горячку. Наконец, они просто глупы. И даже хуже чем глупы. Я скажу тебе, что они, ко всему прочему, интриганы. Даже себе они в этом никогда не признаются, а только все равно интриганы. Им хочется сместить Сергея Александровича с тем, чтобы генерал-губернатором Москвы стал один из них. Подумай только, каким ударом это было бы для Сергея Александровича и для Эллы! Твою жену наверняка расстроило бы, пади на голову ее красавицы сестры такое бесчестье».

Я держался достаточно близко для того, чтобы слышать эти высказывания. И опять-таки Наглых там не было. Должно быть, в утешении нуждались души новопреставленных и Болван перебросил Наглых в морг. В любом случае, пребывать в непосредственной близости к Николаю на тот момент не составляло труда.

Так что я выслушал Николая Михайловича, брата Сандро. Он заговорил, стоило дяде Алексею выйти из помещения: «Я умоляю тебя, Ники, не езжай нынче вечером на французский бал. Вникни наконец в смысл моих рассуждений. Нравится нам это или нет, но мы до сих пор живем в тени Версаля. Людовик XVI с Марией-Антуанеттой могли плясать ночи напролет, потому что отличались беспечностью. У них не было ощущения близящейся бури. А у нас оно есть. Мы знаем о ее приближении наверняка!

Всмотрись себе в душу, Ники. Что стряслось, то стряслось. Кровь этих мужчин, женщин и детей навсегда падет на тебя и на все твоедтдрствование. А это несправедливо, потому что ты человек хороший, ты человек добрый. Я знаю, что ты, имейся у тебя такая возможность, воскресил бы этих мертвецов. Но поступить так ты бессилен. Поэтому, Ники, ты должен выказать сочувствие семьям. Сочувствие и поддержку. Наконец, уважение. Как можешь ты предоставить врагам режима возможность заявить, что молодой император плясал тем же самым вечером, когда трупы погибших утром лежали еще не погребенными?»

Красноречие Николая Михайловича возобладало. Ники понял, что ему и самому не хочется на бал. Но его двоюродный брат не успокоился на достигнутом. Он дал волю гневу.

«Хотелось бы мне знать, почему Сергей Александрович не сообразил, какое количество жандармов потребуется? — начал он. — На его месте об этом догадался бы любой дурак!»

И вот он уже повел речь о том, что наверняка имели место козни и интриги. Как знать, не прислушался ли он к нами выдуманному и нами же распространяемому навету? Распространяемому по всей Москве. Речь шла о том, что генерал-губернатор якобы запустил лапу в деньги, отпущенные на коронацию, с тем чтобы покрыть собственные карточные долги. Это было ложью. Руки Сергея Александровича оставались чисты. В казну залез его ближайший помощник. (Этот господин не только увяз в карточных долгах, но и был одним из нас, то есть одним из наших русских агентов. Именно через него мы и запустили слух о том, что генерал-губернатор оказался казнокрадом.)

Бедняжка Ники. Если и была ему присуща хоть одна слабость, то только такая: он не мог обдумывать две противоположные точки зрения достаточно долго, чтобы разобраться, какая из них в конечном счете окажется ему выгоднее. Как раз когда он дослушивал пламенную речь кузена, в зал вернулись двое старших великих князей. И тут же на повышенных тонах завели речь о том, что отсутствие Ники на балу станет оскорблением и непременно обернется международным скандалом. Французское посольство пошло на колоссальные расходы. Отсутствие царя и царицы самым пагубным образом скажется на взаимоотношениях между двумя странами.

«Ники, союз с Францией для нас жизненно важен. Хотя бы поэтому ты должен прибыть на бал. Французы гордятся хладнокровием, которое демонстрируют в кризисных ситуациях. Сантименты они презирают. Мужчина должен при любых обстоятельствах вести себя по-мужски, полагают они. Если ты не прибудешь, они начнут относиться к тебе как к маменькину сынку, плаксе и рохле—и это в те дни, когда мы так остро нуждаемся в эффективной дипломатии! Несчастный случай не имеет права влиять на внешнюю политику государства».

И Ники послушался старших. Первый танец на балу он танцевал с графиней Монтебелло, женой посла, тогда как Алике — с самим послом. В дневнике Ники прокомментировал это так:

Поехали на бал к Montebello. Было очень красиво устроено, но жара стояла невыносимая. После ужина уехали в 2 ч.*

Меж тем генерал-губернатор Москвы улыбался. Бал пришелся ему по вкусу. У великого князя Сергея Александровича имелось любимое присловье: «Не имеет значения, что за чудовищный мог выдаться денек. Надо обладать характером и умом, достаточными для того, чтобы, когда зазвучит музыка и подадут напитки, насладиться вечерними часами в полной мере. И в этом наша прямая обязанность».

Сандро с братьями давным-давно знали символ веры дяди Сергея. Поэтому его присутствие на балу стало для них невыносимым вдвойне. Едва начались танцы, младшие великие князья демонстративно покинули зал. Дядя Алексей зычно произнес им вслед: «Вот уходят четыре якобинца царской крови!»

Мне это понравилось. Да и самому Маэстро наверняка пришлось бы по вкусу. Как и тот факт (на сей счет у меня не было никаких сомнений), что позже тою же ночью мне удалось прокрасться в царскую опочивальню. Да, вот именно, в супружескую спальню Ники и Алике. Наглые были еще в большем замешательстве, нежели я мог надеяться.

За какую-то пару минут (прямо перед возвращением Наглых, после чего пришлось в спешном порядке ретироваться) мне удалось проникнуть в сознание Ники чуть глубже, чем прежде, и я пришел к выводу, что он обречен. Проклят и обречен. И сам осознаёт это на все сто процентов. Пройдет больше двадцати лет, прежде чем сбудется то, о чем он всего лишь догадывался этой роковой ночью, но догадался он только и именно тогда. И был глубоко потрясен. Он сказал Алике, что, возможно, ему следует удалиться в монастырь, чтобы провести остаток дней в молениях о без вины погубленных. Но не с женщиной же было разговаривать о таких вещах?! Хотя этот разговор, скорее всего, нашел косвенное отражение в письме, которое Алике некоторое время спустя написала своей немецкой приятельнице, графине Рантцау.

Я чувствую, что все, кто окружает моего мужа, не верны ему в надлежащей мере. И никто в России не служит из чувства долга. Всех интересуют только собственная карьера и личная выгода, и я целыми днями тоскую и плачу, потому что мой муж так молод и неискушен и каждый спешит этим попользоваться.

Алике плакала бы куда сильнее, знай она о том, как судачат про нее московские кумушки.

Перед коронацией Алике совершила огромную ошибку. Она призналась самой доверенной из своих фрейлин в том, что без ума от Ники.

— Я обожаю его. Я называю его тайными именами.

— Какими? — полюбопытствовала фрейлина.

— Ах, этого я сказать не могу. Они ведь на самом деле тайные. У меня припасено для него столько нежных слов! Как правило, на английском. Английский для меня — язык любовных признаний. Он такой красивый.

Постепенно все это выплыло наружу. По меньшей мере, начало носиться в воздухе. Фрейлина торжественно поклялась молчать и, разумеется, не сдержала слова. Не вытерпела и пары дней. Призналась ближайшей подруге, взяв с нее, в свою очередь, великую и страшную клятву.