тем ни другим. Музеи хотя бы хранили несколько лет художественные ценности, а «охранные грамоты» не просуществовали и полугода. Ведь столько было надежд на эти бумажки, обещавшие защитить картины и скульптуры от реквизиций, а их владельцев от уплотнения. Добродушный И. А. Морозов, конечно, купился как мальчишка. Документ вручался с почетом. Бумагу привез не какой-нибудь там рядовой сотрудник Наркомпроса, а лично Сергей Конёнков. Он бывал на Пречистенке и раньше и даже был представлен в собрании шестью скульптурами: Иван Абрамович купил у него три обнаженные женские фигуры и три головы. «С моим приходом Морозов заметно повеселел. Его искренне обрадовало то, что государство не даст рассыпаться, погибнуть его отмеченной большим художественным вкусом коллекции», — заученно написал в 1960-х в мемуарах «Мой век» девяностолетний С. Т. Конёнков. Народный художник СССР, в 1945 году вернувшийся из США, где прожил четверть века, был обласкан властью. Он сотрудничал с ней всегда. По возвращении из Америки Конёнкова не только не отправили в лагерь или преподавать в глубинку, но подарили мастерскую на улице Горького. И мастерской, и зафрахтованным по приказанию Сталина пароходом, перевозившим работы «русского Родена», Сергей Тимофеевич был обязан жене Маргарите, «дружившей» с Эйнштейном и добывавшей по заданию НКВД «ядерные секреты».

Привезенная Конёнковым бумага давала хотя бы слабую, но надежду. А вдруг общежитие военного округа переселят и вернут первый этаж? Ситуация с жильем была катастрофической. Хорошо, если товарищи понимали, что рабочих можно расселить далеко не везде. Был даже издан особый декрет, касавшийся дворцов и роскошных особняков. Пролетариат на «элитное жилье» претендовать не мог, только совучреждения (плачевные результаты многолетнего пребывания советских контор в зданиях, являющихся памятниками архитектуры, хорошо известны). К счастью, десятки купеческих особняков достались дипмиссиям, сохранившим великолепные интерьеры Шехтеля и Жолтовского в первозданном виде: главное, не менять уклад жизни и обедать в столовой, а спать в спальне.

В жизни все оказалось совершенно иначе. «День за днем с неумолимой последовательностью… резкие беспощадные декреты уничтожали пласты устоявшегося обихода, швыряли их прочь и провозглашали основы новой жизни. Пока что эту жизнь трудно было себе представить. Смена понятий происходила так неожиданно, что простое наше существование теряло по временам реальность и становилось зыбким, как марево. Холодок подкатывал к сердцу. Слабых духом людей просто мотало, как пьяных».

Паустовский точно определил состояние человека, лишенного привычных ориентиров. Люди действительно не успевали сориентироваться, настолько неожиданно «сменялись понятия». Это теперь кажется, что люди либо не видели, либо просто не хотели замечать трагичности ситуации, не паковали чемоданы и не бежали сломя голову как можно дальше от революционного кошмара. А куда бежать? И как? Тем более из Москвы. Скорее всего, Морозов выжидал. Мало того, он еще долго продолжал покупать картины. Самую последнюю, «Ночь с костром у реки» Константина Коровина, оплатил накануне выхода декрета о национализации крупной промышленности. Картина исчезла. Фабрики отобрали.

С. И. Щукин оказался куда как более дальновиден. Трехлетняя дочь и богатый жизненный опыт заставляли быть осторожнее и осмотрительнее. Сергей Иванович и его жена с маленькой дочерью просто исчезли. В конце августа 1918-го, за три месяца до объявления галереи народной собственностью, в Москве их уже не было. Уезжая, Щукин оставил присматривать за коллекцией старшую дочь с мужем. Екатерина Сергеевна почти три года выполняла роль хранителя, надеясь, как и ее отец, что большевистская власть явление временное.

Морозову рассчитывать было не на кого. Да и Конёнков с «охранной грамотой» сильно обнадежил. Иван Абрамович открыл «несгораемую кладовую» и начал развешивать картины, испытывая от этого занятия несказанное удовольствие. В Наркомпросе отнеслись к поступку гражданина Морозова с одобрением. Только что вступил в силу разработанный Музейным отделом декрет с пространным названием «О регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находившихся во владении частных лиц, обществ и учреждений». Цель была предельно ясна: взять владельцев коллекций на территории Республики под контроль, всех без исключения[128]. Большинство художников и искусствоведов, оставшихся в Москве, пошли на службу в Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины и получили удостоверения музейной коллегии (отдел был организован в структуре Наркомпроса 28 мая 1918 года). Особенно воодушевлен был И. Э. Грабарь. «Я перенес всю свою энергию на дело создания органа, который мог бы внести порядок в общемузейное дело России и наладить охрану памятников искусства и старины. Луначарский предоставил мне и подобранной мною группе деятелей искусств полную свободу действий. Я написал обширную декларацию, в которой разработал постепенный план реорганизаций всех столичных музеев, создания новых», — писал Игорь Эммануилович летом 1918 года брату.

Пост наркома просвещения достался А. В. Луначарскому. Помимо него определенный вес в РСФСР имели еще двое. Наталия Ивановна Троцкая (Седова) не состояла членом советского правительства, но была женой всесильного наркомвоенмора Льва Троцкого. Троцкая возглавила вышеупомянутый Музейный отдел. Ниже рангом стоял ее заместитель, старинный морозовский приятель художник и музейный деятель И. Э. Грабарь, с упоением занявшийся культурным строительством. С такой командой дело в Наркомпросе пошло. Но и столь уважаемая троица оказалась не всесильной. Оградить коллекционеров ото всех, кто зарился на их жилплощадь и картины, бывало подчас нелегко. Луначарскому удалось спасти щукинский особняк, куда собиралась въехать очередная канцелярия. Морозовский особняк тоже постоянно атаковали. То на Пречистенке появлялись товарищи художники из провинции и требовали выдать картины Сезанна и Дерена, поскольку, видите ли, в их музеях в Вятке и Саратове подобного не имеется. То активизировались военные, занявшие первый этаж. Уж очень им хотелось подняться по парадной лестнице и расположиться еще и на втором этаже.

«Двоевластие» на Пречистенке продлилось меньше четырех месяцев. Собрание национализировали, но в общедоступный советский музей еще не превратили. Музейный отдел приступил к описанию коллекции, но бывший хозяин пока довольно вольготно жил в окружении своих картин. В это время в особняке и побывала тринадцатилетняя Таня Лебедева. Девочка из хорошей семьи пришла посмотреть картины с папой-инженером и все подробно записала в дневнике[129]. Мемуар будущей художницы интересен свежестью впечатления и достоверностью. От девочки, зарисовавшей подробный план второго этажа (она его назвала «Квартира И. А. Морозова»), не укрылась ни одна мелочь. Даже такая деталь, что раздевались они наверху, — раньше ведь шубы было принято оставлять внизу, а к коммунальному расселению Танечка еще не успела привыкнуть.

Спустя годы в автобиографическом очерке «Картины и художники» Т. А. Лебедева вспоминала тот январский день 1919 года. «Однажды, в воскресный день, отец, не говоря, куда мы едем, послал за извозчиком. Мы лихо подкатили к двухэтажному особняку на Пречистенке. Нас встретил сам хозяин. Серов не случайно изобразил этого московского мецената на экзотическом фоне ослепительного матиссовского натюрморта, стремительный ритм которого и „дикие“ сочетания красок еще ярче и выразительнее подчеркнули рыхловатые черты купецкого лица и неуклюжесть характерной бородки клинышком а ля рюсс… Драгоценные