с поставками хлопка. Производство то и дело останавливалось. Вдобавок начались проблемы с провизией. Рабочие заволновались и рискнули забастовать. Требовали увеличить квартирные и кормовые деньги, не стеснять в отпусках и никого из бастующих не увольнять. Хозяева не поддавались. 4 сентября внезапно скончалась В. А. Морозова, до последних дней не выпускавшая из своих рук бразды правления. Завещание Варвара Алексеевна составила давно: паи ее, оценивавшиеся в три с половиной миллиона, предписывалось продать и на вырученные деньги приобрести государственные процентные бумаги. Последние надлежало положить в Государственный банк под проценты, которые Товарищество Тверской мануфактуры обязано было «употребить на улучшение жилья рабочих на фабрике, на постройку для них домов и спален». Как в юности решила, что отличит себя «чем-нибудь необыкновенным», так мать Ивана Абрамовича и сделала.

28 июня 1918 года Товарищество Тверской мануфактуры бумажных изделий с бумагопрядильной, ткацкой и отбельно-красильно-ситценабивными фабриками, выпускавшими двадцать семь видов текстильных изделий сорока девяти сортов, национализировали. Прежнюю администрацию сменил рабочий комитет. Ключи от сейфов и бухгалтерские книги Тверской мануфактуры И. А. Морозов передал представителю рабочих, плотнику ситценабивной фабрики Ивану Ракову. Принадлежавший правлению Товарищества дом на Варварке, 9, разумеется, реквизировали. Иван Абрамович и Маргарита Кирилловна, а с ними их дети и родственники, лишились огромного состояния. Стоимость недвижимого имущества одного только Товарищества Тверской мануфактуры оценивалась в 26 миллионов рублей.

Спустя полгода национализировали галерею. Морозовское собрание не удостоили отдельного декрета, как щукинское, а провели «списком». Вторым в нем значился Илья Семенович Остроухов, третьим — Алексей Викулович Морозов. Как бывший попечитель Третьяковской галереи, Остроухов вполне мог рассчитывать на гораздо большее уважение, чем фабриканты Морозовы. К тому же он всегда «позиционировал» себя как художник, а не как служащий фирмы Боткиных. Впрочем, Алексей Викулович тоже не считал себя бизнесменом. Руководить родительской текстильной фабрикой в Орехове-Зуеве он отказался в пользу брата еще в 1895 году. Главой Товарищества «Викулы Морозова сыновей» стал Иван Викулович, а Алексей Викулович предался собирательству. Номенклатура его коллекции была следующей: фарфор, миниатюры, гравюры, лубок, стекло, хрусталь, серебро, табакерки, деревянные резные игрушки, ткани, вышивки и иконы. Показывать посторонним свои сокровища кузен Ивана Абрамовича не любил — приватность явно была семейной морозовской чертой. При том, что Алексей Викулович обожал женское общество, к шестидесяти годам он так и остался холостяком. Ему вполне хватало лелеять себя, любимого. Одет он был всегда с иголочки, на брюках и пиджаке ни единой морщинки. Руки холеные, усы идеально закручены, волосы нафабрены. Франт был редкий. Если принимал гостей, то исключительно из желания доставить приглашенным удовольствие. Стол украшал цветами и сервировал серебряными блюдами со стерлядью, лангустами, осетриной и икрой. Сам же пил и ел крайне мало — держал форму.

Наследников у Алексея Викуловича не было, и ничто не мешало ему завещать собрание в дар городу. Но ни почестей, ни медной таблички с именем, не говоря уже о музее «своего имени», он не дождался[125]. А. В. Морозова не сослали и не расстреляли в числе заложников. Он согласится на должность помощника хранителя Музея художественной старины и станет невольным свидетелем постепенного уничтожения любимой коллекции. Он умер в 1934 году, а несчастья начались с весны 1918-го, когда морозовский особняк заняли анархисты. Чекисты быстро разобрались с контрой, успевшей побить фарфор, растащить книги и разбросать гравюры. Алексей Викулович чудом остался жив, и все было бы хорошо, если бы в доме не расквартировали солдат, а охрана (состоявшая из чекистов) не начала прихватывать «при смене караулов», как значилось в донесении, «мелкие предметы обихода». Потом особняк реквизировали. Он достался Народному комиссариату финансов, который быстро переуступил дом Главному архивному управлению Наркомпроса. Самым счастливым днем 1918 года в жизни гражданина А. В. Морозова должно было стать 6 августа. Московский совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов выдал ему «охранную грамоту», удостоверявшую, что квартира-музей по адресу Введенский переулок, дом 21, находится на учете и под охраной комиссии Наркомпроса «как национализированное достояние и без ведома комиссии не подлежит реквизиции или уплотнению». Уплотнен Алексей Викулович был уже предостаточно. «Дом, который после смерти отца перешел к нему (во Введенском переулке на Покровке), как старшему, был огромный, с бесконечным числом комнат, — вспоминала М. К. Морозова, нежно любившая кузена своего покойного мужа. — Все комнаты второго этажа наполнялись витринами с фарфором его собрания и иконами. Сам же он жил внизу, где у него были две столовые, гостиная и кабинет. Кабинет его был двусветный, очень высокий, весь отделанный темным деревом с пятью панно работы М. А. Врубеля, изображающими Фауста, Мефистофеля и Маргариту»[126]. Теперь даже одна столовая считалась непозволительной роскошью, не то что две. Сначала Алексею Викуловичу оставили целых четыре комнаты, но потом спохватились и две отобрали.

В каком-то из советских кинофильмов на революционную тему живописно представлены анархисты, забаррикадировавшиеся в некоем купеческом особняке. «Они вольготно и весело жили… среди старинной пышной мебели, люстр, ковров и, бывало, обращались с этой обстановкой несколько своеобразно. Картины служили мишенями для стрельбы из маузеров. Дорогими коврами накрывали, как брезентом, ящики с патронами, сваленные во дворах. Оконные проемы на всякий случай были забаррикадированы редкими фолиантами. Залы с узорными паркетами превращались в ночлежку.

…Москва была полна слухами о разгульной жизни анархистов в захваченных особняках. Чопорные старушки с ужасом шептали друг другу о потрясающих оргиях. Но то были вовсе не оргии, а обыкновеннейшие пьянки, где вместо шампанского пили ханжу и закусывали ее окаменелой воблой. Это было сборище подонков, развинченных подростков и экзальтированных девиц — своего рода будущее махновское гнездо в сердце Москвы». Константин Паустовский ничего не присочинил. Все это он видел своими глазами, включая разоружение анархистов, засевших в «причудливом доме, похожем на замок, с морскими раковинами, впаянными в серые стены» (дело происходило в особняке Арсения Морозова на Воздвиженке). Что и описал в «Начале неведомого века».

К третьему Морозову на Пречистенку анархисты пожаловать не успели: в апреле 1918-го их выбили из всех особняков и они бежали из города. Однако Иван Абрамович из предосторожности снял со стен картины, благо в особняке имелась своя «несгораемая кладовая», эдакий огромный сейф. Толстые каменные стены, бетонированный сводчатый потолок, двустворчатая дверь, открывавшаяся в особой секретной последовательности[127]. Внутри кладовой-сейфа имелся гигантских размеров сундук — три на полтора метра. В нем спокойно можно было спрятать если не две сотни картин, то хотя бы самые ценные. В 1918 году полагаться на бронированное хранилище мог лишь наивный человек вроде Морозова, успокаивавший себя мыслью, что при настоящей серьезной опасности (как будто происходившее в городе сокровищам не угрожало) успеет вывезти картины.

Но никто ничего никуда увезти не сумел. Одни сдали коллекции «на хранение» в музеи еще в начале войны, другие получили «охранные грамоты» в 1918-м. Не повезло ни