«Никто». Такой горький ответ Данте вкладывает в уста Марко. «Пастырь», который должен опережать всех, то есть Папа, «жвачку хоть жует, / Но не раздвоены его копыта». Раздвоенное копыто — это несколько сложный для нас образ, потому что он отсылает к Ветхому Завету, где говорится, что иудеи могут есть только мясо животных, которые жуют жвачку и имеют раздвоенное, то есть разделенное надвое, копыто. Для средневековых людей эти характеристики приобретают символический характер. «Жевать жвачку» осмысляется как углубляться в усердные размышления («пережевывать»), а «раздвоенное копыто» означает различение добра и зла, священного и мирского и т. д. Данте здесь говорит: пастырь (то есть Папа) знает законы — десять заповедей, уставы, постановления, то есть «жует жвачку»; но он не умеет отличать добро от зла (возможно, здесь Данте имеет в виду Бонифация VIII, которого упрекает за неразличение духовной миссии Церкви и ее временной власти), то есть не умеет жить ими, свидетельствовать о них, употреблять свое могущество на то, чтобы законы, установленные Богом, воплощались в жизнь.

[Поэтому люди, наблюдающие за тем, как их пастырь («вожатый») льнет к этим благам — земным, материальным богатствам, до которых они и сами жадны, «ест, что и он (тоже льнет к этим благам), и лучшего не ждет».]

Так отмирает желание. И это не какой-то морализаторский упрек от клерикала. Смерть желания — феномен, о котором говорят многие авторитетные светские источники. Мы уже упоминали отчет Института статистики (Censis), когда шла речь об «Аде». Вот что в нем написано: «Результаты демонстрируют очевидный упадок итальянского общества под воздействием нерегулируемых импульсов. В коллективном бессознательном, лишенном представления о законе, исчезают желания, и вместе с этим снижается доверие к действиям правящего класса, власти. Возрождение желания — гражданский подвиг, необходимый для того, чтобы вывести из неподвижности удовлетворенное и уплощенное общество»[179]. Общество превращается в пустыню, в ад из рассказа Буццати, в место, где «не ждут лучшего».

[Видишь, именно дурное использование данной вам свободы сделало мир злым, а природа, которой Бог наделил вас, не изменилась.]

Сердце осталось тем же, будь спокоен, Бог продолжает делать свое дело — творит сердца людей и мир. Ежедневно он творит то, что нужно сотворить заново: с одной стороны, человека и его сердце, с другой — мир, через который говорит с человеком и привлекает его к себе, мир как знак. Если мир стал таким, то это по вашей вине, а не потому, что прогнила ваша природа — ее Бог дал вам и продолжает давать.

Вот представление Данте о власти. Это представление не исключительно средневековое; это представление, принесенное в мир христианством и образовавшее основу многих культур; оно в своем роде уникально, и, может быть, поэтому стоит попытаться вникнуть в него.

Эта культура входит в мир вместе с достопамятным ответом Иисуса на вопрос о том, законно ли платить дань. Как вы знаете, Палестина была занята римлянами, и римляне требовали дань, а евреи считали, что это несправедливо. Однажды, желая поставить Иисуса Христа в трудную ситуацию, они спросили Его: «Ну и что Ты скажешь, справедливо или несправедливо платить дань римлянам?» Он попросил монету и, в свою очередь, спросил их: «Кто изображен на этой монете?» — «Кесарь», — ответили Ему. И тогда Он сказал: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (см.: Мф. 22: 15–21).

В одной из книг, вышедшей уже много лет назад, кардинал Ратцингер комментирует: «Указание Христа „Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу“ произвело переворот в истории отношений между политикой и религией»[180]. До этого «больший вес имело утверждение, что политик священен, ибо законы и само государство являют выражение священной, Божественной, а не чисто человеческой воли»[181].

Таким образом, в древнем мире нет различения между законом Божиим и законом города, между властью религиозной и властью гражданской. Боги — боги города, король — наместник Бога, ослушаться законов города — значит пойти против Бога и т. д. Напротив, продолжает кардинал Ратцингер, «именно разделение между государственной и церковной властью, новый дуализм, заключенный в их различении, становится началом и незыблемой основой западной идеи свободы. С тех пор существуют две общины — взаимоупорядоченные, но не идентичные, и ни одна из них не имеет всеобъемлющего характера. Государство само по себе уже не является носителем религиозной власти, достигающей удаленных уголков сознания, но отсылает за этической основой к другой общине. Эта другая община, Церковь, в этическом плане мыслит себя конечной инстанцией, которая, однако, основывается на добровольной принадлежности и предусматривает только духовные, а не гражданские наказания, в силу того что ее власть не простирается на государственную сферу, поскольку та предшествует всем остальным и является для всех общей. Так, каждая из этих общин ограничена своей сферой деятельности, и свобода зиждется на равновесии их взаимоупорядоченности»[182].

В общем, мир хорошо функционирует, когда две власти сотрудничают между собой, но различаются. Они соработают для реализации человеческого предназначения, но разными способами: Папа — гарант истинности веры (его дело — возвещение, проповедь, указание на Небесный Град, предуготованный нам, указание на судьбу), император — гарант общественного блага, мира, наиболее благоприятных условий для применения свободы каждого, которое поможет человеку проще и быстрее идти к своему предназначению. Заметим, что подобное разделение характерно только для христианского общества. В исламе (это просто злободневный пример) такого разделения нет, и фундаменталисты могут держать власть в своих руках потому, что закон Корана одновременно является законом государства.

Конечно, отношения между представителями двух типов власти нередко были конфликтными: короли пытались вновь распространить свою власть и на религиозную сферу, как это было в древние времена (тогда рождалась «борьба за инвеституру» — борьба пап против права императора назначать епископов); папы, напротив, стремились диктовать свой закон в гражданской области. И именно об этом говорит Данте: сегодня одна власть господствует над другой («одно другое погасило»), Бонифаций VIII претендует и на власть, принадлежащую императору («меч слился с посохом»), и это затуманивает, «развращает» деятельность обеих сторон.