«Та сторона» есть только у лжи, но это не правда, а лгущий.Во всех остальных случаях искать «ту сторону» — дело абсолютнобесперспективное.

* * *

Слово «смирение» мне не нравится. Но вот если бы я,например, заболел какой-то тяжелой и неизлечимой болезнью, какое бы слово мнепришлось использовать для описания своего состояния? Принятие?

Вот глупость! Как можно не принять то, что есть?!

Мы сделали из мухи слона и удивляемся теперь, отчего это наш«слон» повадился летать на навозную кучу!

* * *

Ко мне пришла делегация студентов факультета психологии. Онихотят у меня учиться. Они думали, что я хочу от них отвязаться, а я же на самомделе битых два часа объяснял им, что учиться психологии можно лишь на самомСебе.

В каждом из нас есть ростки всего человеческого, ибо каждыйиз нас человек; просто нужно уметь видеть в себе человеческое, что-то нужноусилить для полноты картины, попрактиковать, «анатомировать» — другого путинет.

А чем я могу помочь? Тем более что настоящей учебой являетсяне получение знаний, а работа — то есть опыт, ощущение. Я бессилен ощущать задругих.

Все кончилось тем, что пришедший Зар, не разобравшись, в чемсуть да дело, выгнал этих горе-студентов взашей. Удивительная, надо сказать,реакция.

* * *

Когда-то мне говорили, что нужно уметь вовремя остановиться,и что это самое сложное. Как ни странно, но самое сложное — это начать,поскольку для того, чтобы начать, нужно вернуться к точке отсчета, к самомуначалу, к нулю: то есть прежде нужно отказаться, и только затем начинать, аотказаться — это больше, чем просто остановиться. Дурное дело — не хитрое!

* * *

Я стал быстро уставать. Странно, ничего ведь толком и неделаю, а устаю. Видно, слишком много я пережил за эти полгода. Человеческое несдается без боя, плохой, наверное, из меня ратник.

Иногда мне кажется, что человеческое — это каркас, некийскелет, который позволяет человеку двигаться. Но он же и «троянский конь», вэтом нет никаких сомнений!

Как передать, насколько дорог мне Заратустра? Человеку следуетдвигаться не на скелете человеческого, а любованием Другим. Для Другого ничегоне трудно сделать, трудно делать только для себя.

В нем моя Жизнь, в Заратустре. Говорит ли это о моейприродной слабости? Нет, это говорит о законе Мира — он таков!

* * *

Сегодня состоялся такой разговор:

— Зар, я больше не хочу ходить по врачам. Я чем-тоболен?

Заратустра достал из своего ранца результаты десяткапройденных мною обследований: снимки, бланки и тому подобную ерунду. Достал иразложил передо мной на кухонном столе. Задачка для третьего курса медицинскогоинститута.

— Опухоль?

Зар, не поднимая на меня глаз, утвердительно качнул головой.

— Это что, рак? Я не понимаю. Зар медлил.

— Скоро?

— У нас есть шанс, — тихо ответил Зар.

Я уставился в телевизор. Показывали подготовку Парижа квстрече нового, 2000, года. Будет много света, а мосты над Сеной уже освещенытак, что кажутся воздушными.

— У нас есть шанс, — тихо повторил Заратустра.

Я расстроился: теперь понятно, откуда голуби, отпуск, почемупрофессора отрицательно качают своими умудренными головами, почему выгналистудентов и почему, наконец, я стал так быстро уставать. Все очень логично, вжизни вообще все очень логично.

— Когда?

— В России не получится, придется ехать… —Заратустра украдкой посмотрел на экран телевизора.

— Увидеть Париж и умереть, — глупо пошутил я.

И после этой дурацкой шутки я словно проснулся, словноочнулся от забытья. Я испугался, я посмотрел на Заратустру. Господи, вся егоголова, словно открытый рудник, покрылась тонкими ручейками серебристой седины!

Уже столько времени он мучается моей болезнью! Господи, гдебыли мои глаза?! Он устраивал мне эти замечательные встречи с друзьями, онсделал мне отпуск, он добивался этих чертовых консультаций, он уже все продумали передумал тысячу раз. И тут я — дурак, шутник!

Я разревелся, словно ребенок, внезапно устыдившийся своейжестокости:

— Зар! — я нежно обнял его седеющую голову, прижалк своей груди и повторял: — Зар, ты не волнуйся, пожалуйста, не волнуйся!

Сквозь слезы я шептал еще какие-то глупости, но потом стих.Мы не можем никуда ехать — у меня нет и сотой части необходимой суммы.

— Мы никуда не поедем, ладно? — тихо сказал я.

— Почему? — Зар поднял на меня свои замечательныевстревоженные глаза, полные слез.

— Ну как же? Деньги…

— Я достану.

— Как?!

— Достану, — он сказал это так, что все внутри уменя перевернулось.

Эта забота, эта нежность, это беспокойство за мою судьбу —разве можно это выдержать! Я обладаю самым дорогим и совершенно бессиленответить тем же.

* * *

Мысли о добровольном уходе из жизни одолевают меня сбезумной силой. Я не хочу быть ему в тягость. Как достать эти деньги? Зачем?Опухоль чуть не с кулак!

Мысль шальная, я сделаю ему больно. Нельзя.

* * *

Я уже прожил достаточно, мне довольно. Я счастлив, о чем ещеможно мечтать?

* * *

Как он собирается достать эти деньги? Он молчит. Я не хочу,чтобы он мучился этим.

* * *

У меня никогда не будет детей. Книги — это мертвые дети.

* * *

У меня нет и теперь уже никогда не будет опыта брака, хотя яи знаю о браках больше, чем любой лауреат золотой свадьбы, если, конечно, он ктому же не психотерапевт.

Почему мне всегда казалось, что брак построен на лжи? Людипритираются друг к другу, на это уходит жизнь.

Ложь своекорыстна, она нарциссична сама по себе, это бег покругу.

Жена лжет мужу в тысячах ничего не значащих мелочах: «Чтобыон не бросил меня». Муж лжет кратно, но по-крупному: «Чтобы она не выставиламеня».

Они еще не построили здание своей семьи, а уже думают толькоо том, как бы оно не развалилось. Они напоминают предупредительных пожарных,что вырыли котлован и наполнили его водой в месте, где строители собиралисьвозводить здание. Но чем пожар лучше потопа?

Там, где страх, там и ложь, где ложь, там и страх. Ложь —зыбкая почва, как и любой нарциссизм.

* * *