Потрескивали поленья в камине, о чём-то шепталась в соседней комнатке Мэг с новой горничной, а Кизилка, привычно развалившийся в ногах, всё никак не мог понять, отчего это хозяйка, уснувшая было, но потом вскочившая, всё никак не угомонится — то засмеётся, то заплачет…

А за много десятков лье от Эстре в каюте флагманского фрегата османского флота капитан Джафар, обнимавший пустоту, неохотно опустил руки, всё ещё чувствующие трепет горячего женского тела

— Пойраз, — сказал с упрёком. — Зачем ты вмешиваешься? Я уже не мальчик, и в состоянии сам договориться с будущей женой.

Ответом ему был довольный раскатистый хохот в небесах. Или это просто гром пробежался среди туч?

* * *

Взрываясь свечками распустившихся каштанов, город стремительно заполонялся маем. Пришла пора тёплых коротких ночей, первых гроз и соловьиных трелей, и, конечно, послепасхальных свадеб. Что ни день — зависал над Эстре и разносимый ветрами далеко вокруг тягучий колокольный звон — то с Большого Собора, то с колоколен, примыкающих к храмам поменьше, а то и одиночные серебристые голоса — из окрестных сёл. На равнинах, над лугами и полями, он далеко летел…

Ирис нравились колокола. Иной раз она прерывала работу в садике — и, прикрыв глаза, опускалась на маленькую скамеечку, предусмотрительно оставляемую садовником неподалёку. Маленькую хозяйку хорошенького, но давно пустовавшего домика обожала вся прислуга и старалась угодить, как могла, умиляясь причудам и предугадывая желания.

Архиепископ Эстрейский, заехавший однажды «на огонёк», проверить, как обустроилась на новом месте опекаемая гостья, застал её именно в такой момент, одетой в простенькое платье, более подходящее горничной, с растрёпанными кудрями, выбивающимися из-под косынки, блаженно зажмурившуюся, погружённую в мир радостного перезвона. Ножка в простом сабо постукивала по земле, повторяя ритм, а на лице, подставленном солнцу, застыло выражение такого неописуемого счастья, что Бенедикт, сделав знак Назарке и подбежавшей экономке — тише, мол! — не спеша опустился на садовую скамейку и залюбовался девушкой. Спохватившись, отмахнулся от прислуги, всем видом давая понять: ступайте, дети мои, я тут посижу, подожду…

Ирис, похоже, чувствовала появление в саду нового человека, потому что губы её дрогнули в лёгкой извиняющейся улыбке. Но и только. Так она и сидела, не шелохнувшись, словно впитывая вибрации, переливающиеся в воздухе, а вокруг неё, пробиваясь из свежевскопанной земли, раскрывали бутоны тюльпаны: белые, жёлтые, алые, розовые; земля стремительно затягивалась ковром перванша-барвинка, и уже проглядывали голубые пятилистники; над головой феи потрескивала раскрывающимися соцветьями липа, и уже гудели оголодавшие за зиму пчёлы…

Бенедикт даже головой покачал.

На монастырских полях, едва просохших от совсем недавней лавины снега, только-только поднялись ровной щетиной озимые; здесь же расцветал новый Эдемский сад. И, как уверял старинный фолиант из личного архива его преосвященства — долгоживущая магия цветочной феи позволит этому саду расти и благоухать даже зимой, удерживая тепло.

Надо поговорить с девочкой. Лишнее внимание ей ни к чему — ни здесь, ни где бы то ни было. Пока что за домиком незаметно приглядывает его братия и несколько человек из тайной службы маршала Модильяни, отваживая особо любопытных и внедряя незамысловатую историю юной вдовы из Роана, получившей нежданно-негаданное наследство… Ибо Ирис наотрез отказалась принять от герцога д’Эстре в дар целый дворец в центре города, объявив, что она-то не герцогиня и даже не баронесса, к замкам и дворцам не привыкла; а всё, что её нужно — тишина, покой и садик. Герцог пытался настоять, но тут вмешался Арман д’Эстре, его отец, заявив, что, безусловно, фее необходимо проживать как можно ближе к земле, цветам и деревьям. У него как раз на примете чудесный особнячок практически за городом, и если гостья согласится его принять — то вдогонку пусть заодно примет и совет: мимикрировать под среду. Так оно спокойнее для всех, в первую очередь — для неё.

Как ни странно, сложное латинское слово гостья поняла. Впрочем, не удивительно, если припомнить, кто был у неё в наставниках.

…Звон стих.

Глубоко вздохнув, Ирис открыла глаза.

И чудесное сияние, исходившее от её очей, в свою очередь вытянуло тяжкий вздох из груди архиепископа. Ибо, стрелянный воробей и исповедник с тридцатилетним стажем, он очень хорошо усвоил, от какого чувства возгорается и в невинных девах, и во многоопытных матронах такое вот неистовое пламя. Имя ему Любовь.

Вот оно. Ещё неделю назад, до переезда, всё, что могла цветочная фея — попросить древесные почки распуститься немного раньше, да ускорить рост первоцветов. И те слушались — не слишком охотно, правда. А теперь — казалось, мир расцветал вокруг неё сам. Лишь необычайно сильные переживания приводят к такому взлёту магии: ненависть, отчаяние, боль… и любовь. В последнем можно не сомневаться. Только она приводит к созиданию, прочие же эмоции несут разрушительную энергетику. Знать бы, кто этот счастливчик, пробудивший её сердце… Неужели де Камилле столь успешно продвинулся на стязе обольщения? Вряд ли. Филипп по природе своей не умеет лгать; а этак сиять глазами можно лишь в ответ на искренние чувства.

— Удивительно, — сказал он совсем не то, что думал. И поднялся навстречу хозяйке, легко вскочившей со скамеечки. — В который раз убеждаюсь в чудесной силе резонанса от колокольного звона. Мне не раз приходилось наблюдать, как над молящейся братией во время благовеста поднимается сияние, сравнимое разве что с солнечной кроной — благодать, усиленная звоном от освящённых колоколов. Вот и сейчас я видел то же, разве что в меньшем размере…

Благословил Ирис, задержав на несколько мгновений ладонь над склонённой головкой.

— Прекрасно. Столько в вас созидательной силы, дитя моё… И, наверное, ещё и целительной, так? Помнится, вы говорили, что выращивали у себя лечебные травы. Если и здесь надумаете заняться тем же, я подошлю вам братьев с семенами. Но до этого — приглашаю вас в монастырский сад, в нём растут сокровища не менее ценные, чем у сестёр-урсулинок.

Зардевшись, Ирис кивнула.

— С удовольствием, монсеньор. Надеюсь, до отъезда я завершу часть посадок. С остальным займусь позже, когда вернусь.

«Надеетесь вернуться?» — едва не сорвалось с языка Бенедикта. Ох, девочка, ты и не знаешь, какими сетями тебя опутают, лишь бы ты осталась в Лютеции! Его Величество Генрих аж зубами скрипел, когда узнал о твоём переезде. Она приобрела дом в Эстре, надо же! И уже переехала! «Ты должен был предложить ей свой дом, дубина!» — орал он, не стесняясь, на графа де Камилле… Впрочем, выражений король не выбирал лишь из-за того, что считал, будто свидетелей его гнева рядом нет. А вот и ошибался. Его преосвященство как раз зашёл справиться о здоровье герцогини — та, с благословения небес, поджидала третьего малыша — и на обратном пути, задумавшись, пропустил выход в холл и забрёл в гостевое крыло. Видимо, двери в покои графа прикрывались неплотно; Бенедикт же по укоренившейся армейской привычке всегда охотно пополнял сведения об окружающий, особенно когда высказывались они таким вот образом… без стеснения.