— Нет. Не на Малые Прилужаны. Будем рыцарей бить. Как думаешь, урядник, побьем Адаухта?

— Дык, пан сотник, как же не побить? Завсегда били.

— Вот и я так думаю, что побьем. Бывай, урядник.

Пан Анджиг шагал стремительно, не замечая многочисленных горожан, снующих в этот час по улицам. Тем паче, что путь его пролегал частью по рыночной площади, частью по купеческим кварталам, мимо здания Сената. Прохожие сами расступались перед ним, испуганные суровым выражением лица — сжатые губы, сведенные в одну черту брови, пятна румянца на скулах.

Вот и дом аптекаря Мацюры. Голубенькие ставни, бронзовый молоточек на входных дверях, заботливо укрытые соломой цветы в палисаднике. Упитанный, как хорошо откормленный на зиму кабанчик, аптекарь только бросил взгляд на постояльца и исчез, словно растворился. К чему лезть под горячую руку к чем-то расстроенному гусару. Эх, если бы это был просто гусар! Сотник, наместник, хорунжий... Да хоть сам полковник, леший его задери! А тут же королевский сын... Поди знай, как себя с ним вести. Как с обычным шляхтичем — чего доброго обидится. Подобострастно, как с великой шишкой? Тоже может не понравиться. Да и король Юстын, все знали, не одобрял раболепства. Знай твердил, что пришла свобода, лужичане должны встать с колен... И так далее, всего не упомнишь. Поэтому Кильян Мацюра предпочитал в спорных случаях, когда на знаешь, как себя вести, просто прятаться. Подальше от начальства, поближе к кухне, как у военных говорится.

Далонь-младший даже не обратил внимания на отсутствие хозяина за прилавком. Прошагал по парадной лестнице наверх, не снимая сапог и даже не попытавшись очистить с них грязь. Вот еще! А прислуга тогда на что? Толчком распахнул дверь комнаты и замер...

На резном кресле, вытащенном из угла поближе к грубе, сидела пани Хележка Скивица. Та самая, которую его величество бесчестил шалавой.

Смотрелась красавица-шляхтянка в комнате, как заморская бархатная роза в ведре углежога. То есть, мягко говоря, не к месту.

Она сидела, закинув ногу за ногу, покачивая острым носком сапожка — сразу видно, в паланкине приехала, грязь не месила, — локоть оперла на колено, а мягко очерченный подбородок на ладонь. Палантин из седых лис, сброшенный по случаю жары, висел на высокой спинке кресла. Темно-серое, с жемчужным отливом платье настолько отличалось от столь любимых пани Хележкой нарядов — оно поднималось до самого подбородка, оканчиваясь кружевным рюшем, такие же рюши спадали с запястий, скрывая кисти рук, — что Анджиг сразу заподозрил неладное.

— Что-то случилось? — без обиняков и даже не поздоровавшись, спросил он.

— А просто соскучиться я не могла, значит? — Пани Скивица улыбнулась уголками губ, как обычно заставив пошевелиться родинки-близнецы.

Анджиг открыл рот, но достойного ответа не подобрал и развел руки.

Хележка соскочила с кресла, неслышными шагами пробежала по комнате, встав на цыпочки, легонько коснулась усов гусара теплыми, мягкими губами. Шепнула:

— Здравствуй, рыцарь мой...

Шляхтич вздохнул, нежно, но твердо взял пани Хележку ладонями за плечи, отстранил от себя на длину рук, поглядел в глаза:

— Здравствуй, душа моя. Целых два дня...

— И я скучала, — перебила она. — Видишь, как скучала. Даже приличия позабыла...

Анджиг провел согнутым пальцем по ее щеке, еле ощутимо прикоснулся к губе... И вдруг посуровел. Опустил руки.

— Не надо было приходить. Весточку прислала бы, я бы сам примчался.

— Прости, не стерпела.

— Выгов — один большой рынок. Сплетни разбегаются — конный нарочный не поспеет.

— Ну и что? Не ты, гусар, сплетен бояться должен, а я.

— За тебя и боюсь. Знаешь, что... — Он не договорил. Осекся, отвернулся к окну.

— Что?

— Да ничего. Негоже болтовню досужую повторять.

— Болтовню досужую? — Пани Скивица вернулась в кресло. Села ровно, тщательно расправила складки подола платья. — Позволь-ка, рыцарь мой, поиграть в загадки-отгадки.

— К чему это? — насупился Анджиг, как пойманный на шалости ребенок.

— Нет уж, позволь. Ты ведь из дворца?

— Ну, да...

— Что ты «нукаешь»? Разве так благородный пан должен с пани разговаривать? Господи! Куда же Прилужаны катятся, если даже гусары благородные манеры забывать стали? — Хележка в напускном благоговейном ужасе возвела черные очи к потолку. — У тебя ведь крыша течет!

— С чего ты взяла?

— Да вон побелка пожелтела и облупилась.

— Где?

— Да вон — в уголке.

— Не замечал. Да и Господь с ней, с побелкой!

— Верно. Так что там во дворце?

— А! — Далонь-младший махнул рукой.

— Как здоровье его величества?

— Как тебе сказать? Телом — краше в гроб кладут, но духом тверд...

— Значит, ругался батюшка?

— А то? То есть, не то чтобы...

— Значит, ругался. Из-за меня.

— Нет! — так решительно воскликнул Анджиг, что пани едва не рассмеялась.

— Как ты любишь говорить, «не то чтобы из-за меня, но...». Угадала?

Гусар прошел по комнате, сел на кровать:

— Много батюшка наговорил. Вроде бы и не сыну родному выговаривал, а невесть кому...

— Да, сочувствую. Что делать думаешь?

— Как — что делать? Воевать. Выговская хоругвь на войну идет. С Зейцльбергом.

— Правильно! — даже в ладоши хлопнула пани Скивица. — Молодец Юстын!

Анджиг покачал головой:

— Странно слушать. Ты-то его хвалишь, а он...

— А лучше б я его ругала?

— Да нет...

— То-то же. Когда хоругвь из Выгова выходит?

— Завтра приказ будет. А там поглядим.

— Ясно. Еще что король поведал?

— За саблю ругал. И за коня... — слова прозвучали по-детски обиженно и жалко.

Пани Хележка звонко засмеялась:

— За саблю... За коня... Ты еще заплачь, гусар! Горя бы большего не было! Отец пожурит, отец и простит.

— Нет, — твердо возразил Анджиг. — Ты его не видела. Аж перекосился весь. Может, прав Зьмитрок, что болезнь тела на душу потихоньку перекидывается? Или как он там говорил?

— Ты следи, что болтаешь! — Пани вскочила на ноги, уперла руки в бока. — Зьмитрок! Он тебя подучит! Он на путь наставит!

— Да я и не слушал его вовсе. — Анджиг поднял ладони, будто защищаясь. — Во дворце пару раз беседовали да на службе в храме Жегожа Змиеборца как-то рядом стояли... И ничего более! Только он, — гусар вздохнул, — он мне умным государственным мужем показался. Хитрым, изворотливым, но умным.