Еще одна часть моего утреннего ритуала — ежедневный репортаж на видеокамеру. Как раз незадолго до девяти я выкапываю этот маленький гаджет из своего рюкзака. Почему я не пропускаю репортажи, я толком не понимаю, возможно, это всего лишь способ занять себя чем-нибудь, каждый раз расстегивая и застегивая пряжку на правом плече.

Интересно, участвуют ли уже родители в теоретическом поиске? Единственный способ, которым власти могут отследить меня, — получить историю покупок по дебетовой и кредитной картам. Это приведет их в Гленвуд-Спрингс, Моаб, затем Грин-Ривер. Ага, стоп: я платил наличными за «Гаторад» в Грин-Ривер. Дьявол! Спасателям очень повезет, если они найдут мой пикап. Если все, что они знают — то, что я был в Моабе в пятницу, с четырьмя днями отпуска и автомобилем, — к настоящему времени я мог бы быть в любой точке США. Когда время ожидания закончится и полицейские начнут активный поиск, для начала они будут искать подтверждения тому, что я не пытаюсь скрыться от них, не подался в бега. Тогда они должны будут как-то понять, что я все еще нахожусь в Юте, и заставить службу национальных парков и местных шерифов проверять самые вероятные места вокруг Моаба.

Но хуже всего то, что я нахожусь в одном из самых непопулярных мест на все пять округов. Служба национальных парков (СНП) и шерифы начнут с пары десятков куда более популярных мест, которые находятся ближе к Моабу, и только потом доберутся до такого отдаленного места, как стоянка у начала тропы каньона Хорсшу. Ресурсы СНП ограничены, поэтому они будут опираться на статистику, то есть сначала пойдут туда, где люди пропадают чаще всего. Хорсшу расположен в трех часах езды от города и станет одним из последних мест, которые СНП решит проверить. Возможно, пройдет весь первый день поисков, прежде чем они туда доберутся.

И вот, допустим, невероятный миг удачи — СНП находит мой пикап, их следующий шаг — отправить поисковые команды для прочесывания каньона Хорсшу. Если они натолкнутся на мой пикап в первой половине дня, то команду для осмотра верхней части каньона Блю-Джон, в двадцати километрах дальше от дороги, вышлют не раньше следующего утра. Пройдя одиннадцать километров по каньону, спасатели найдут меня, но у подобной команды не будет ничего похожего на механизм, с помощью которого они могли бы меня освободить. Кладу еще сутки с того момента, как меня отыщут, до того, как меня смогут извлечь из каньона и вывезти на вертолете. Но по крайней мере, у них будет вода. Достаточно литра или двух, и я с легкостью продержался бы еще день. Готов спорить, что у них будет больше чем два литра, у них будет столько, сколько я смогу выпить. Мечты о прозрачной пресной воде отвлекают меня от размышлений о поиске.

Наконец я включаю видеокамеру. Перед началом записи я рассматриваю себя на экране. Я выгляжу чрезвычайно встревоженным, потому что размышляю о своей ситуации, но, к моему удивлению, краснота конъюнктивы несколько уменьшилась. В противовес маленьким хорошим новостям — мои впалые щеки. Из-за правого плеча долетает свет из нижней части каньона, он пляшет на экране, такой славный канареечно-желтый блик. Я откашливаюсь, нажимаю кнопку записи и начинаю говорить, немедленно замечая, что голос поднялся еще на половину октавы со вчерашнего дня, голосовые связки твердеют из-за обезвоживания.

— Среда, утро, девять часов. Мне любопытно, как там идет поиск, на Большой земле. Хотелось бы надеяться, что кто-то получил отчет по кредитной карте и установил, где я был, — в Гранд-Джанкшн, Моабе и так далее. — Я непроизвольно отвожу взгляд — туда-сюда, вверх-вниз, затем безучастно смотрю на левую ногу. Наклонив голову, продолжаю рассуждать вслух: — Возможно, смотритель СНП в Хорсшу заявил о моем пикапе, оставленном там, не знаю… — и пожимаю плечами.

Я помню, что после возвращения в Аспен я должен был послать несколько вещей разным людям, поэтому даю родителям еще несколько указаний:

— В любом случае велосипед в моей комнате в Аспене принадлежит Джону Карриеру, который живет в нескольких домах от Эрика Жемье. В бардачке моего пикапа лежит наладонник, в его памяти вы легко найдете все адреса и имена. Кроме того, спальный мешок, припрятанный в моей кабинке на работе, принадлежит Биллу Гейтсу, он уже заплатил за него. Так что, возможно, вы сможете отдать спальник ему, это часть снаряжения для Денали.

Последнее, что я хочу запечатлеть на пленке на этот раз, — пара любимых воспоминаний.

— Я думаю о «Севен-ап» в одноразовом стаканчике, — объясняю я и надолго закрываю глаза, чтобы вызвать в воображении этот образ еще раз. Издаю тихий стон и продолжаю: — «Файв-элайв»[86] в доме бабушки Андерсон. Это лидеры списка моих любимых напитков. Я думаю о нем.

Я задыхаюсь между предложениями и решаю, что пока с меня хватит. Закрыв видеокамеру и поставив ее на валун, я обновляю цифры и даты в голове: 96 часов без сна, 90 часов, как я был пойман в ловушку, 29 часов, как я выпил первый глоток мочи, 25 часов с тех пор, как я выпил последнюю каплю из своих водяных запасов.

Пока я управляюсь с числами, ворон пролетает над моей головой. Я киплю от зависти к его свободе.

Чтобы снизить градус раздражения, я подсчитываю, что прошло четыре дня с тех пор, как я использовал зубную пасту или зубную щетку. Я бы все отдал, чтобы прервать эти длинные выходные. Прошла неделя с тех пор, как я в последний раз брился, бачки отросли на полсантимера. Потираю рукой вокруг подбородка и шеи. Интересно, какой длины моя борода будет к тому времени, когда меня найдут? Она может расти и день, и два, после того как я умру, вырастет еще на сантиметр или больше?

Время потеряло свое значение. Подсчет часов и дней нужен теперь только для ведения записей, это упражнение не вызывает никакого эмоционального отклика. Ничего, кроме сухой констатации: «Понятно, вот, значит, сколько времени я уже нахожусь здесь». В середине утра я перестал проверять часы — не хочу видеть, как быстро проходит день, я знаю, чего ждать вечером, и не могу сказать, что жду этого с нетерпением. Лучше игнорировать время. Я ничего не могу ускорить или замедлить, могу лишь впитывать сюрреалистические впечатления, роящиеся в моей голове, запаздывающие отображения стен, предательские следы клаустрофобии, порожденной долгим периодом без сна, ограничивающей мое сознание и один за другим заглушающей все мыслительные процессы.

Внезапно у меня появляется новая идея: а что, если использовать большой камень в качестве кувалды? Врезать им со всей силы по моему валуну и отколоть кусок над моей рукой? Или эта идея уже приходила мне в голову? Думал я об этом или нет? Никак не могу вспомнить. Большой камень — грубая сила в сравнении с точным тактическим ковырянием валуна с помощью мультитула. В теории звучит хорошо. Во всяком случае, это что-то новенькое.

Из груды булыжников у моих ног я извлекаю камень размером с дыню. Опираясь левой рукой о стенку каньона, я ногами перекатываю этот неуклюжий шар для боулинга и поднимаю его на полку возле моих коленей. Ощутив массу булыжника, я начинаю колебаться… Если камень вырвется из руки, он почти наверняка упадет мне на колени или даже прямо на ступню. Десять с чем-то килограммов — это больше чем нужно. Но я решаюсь на попытку. Взваливаю камень на левое плечо, затем бросаю на валун. Взрыв — песок и осколки мелового песчаника разлетаются во все стороны. Конечно же, камень отскакивает от валуна и, влекомый силой тяжести, летит вниз. Я успеваю убрать ноги с его пути, и булыжник возвращается в груду, откуда я его взял. Оставлю-ка я его там. Результат небогатый, большинство осколков и пыли — это не от валуна-пробки, а от булыжника, которым я по нему бил. Нужно найти камень из более твердой породы, чем мой валун. Я смотрю по сторонам, перебираю разные булыжники и один за другим отбраковываю их. И тут вспоминаю, что именно по этой причине во время мозгового штурма три дня назад отказался от каменного молотка.