Под руководством Собчака приватизация предприятий Петербурга прошла гораздо быстрее, чем в остальной России. Его родной университет в партнерстве с бизнес-школой Калифорнийского университета Беркли открыл Высшую школу менеджмента, а Университет Дьюка запустил для городских бизнесменов специальную программу по получению степени MBA. Вскоре крупнейшие международные компании, в том числе Coca-Cola, Gillette и Otis, обзавелись филиалами в Петербурге.

В то время как Собчак сосредоточил свои усилия на местном уровне, сподвижники Анатолия Чубайса, который начал публично отстаивать необходимость рыночных реформ с тех самых пор, как после битвы за «Англетер» расширилось пространство для общественных дебатов, своей деятельностью вызывали в памяти более радикальные черты петербургской традиции. Эта группа петербургских экономистов и западных экспертов полагала, что самый современный город России способен открыть стране дверь в будущее одной лишь силой блестящих заграничных идей. Чубайс и его команда убедили Ельцина прибегнуть к стратегии, известной как «шоковая терапия». Вместо мягкого перехода к рыночной экономике по китайской модели, когда непродуктивные производства постепенно отключались от государственных субсидий, и только потом были отпущены цены на основные потребительские товары, петербургские экономисты рекомендовали немедленную либерализацию цен. По их мнению, освобожденная энергия спроса и предложения должна была немедленно устранить хронический дефицит и бесконечные очереди, поразившие позднесоветскую экономику. Когда им все-таки удалось подвергнуть страну этой шоковой терапии, цены на основные продукты питания, производство которых субсидировалось уже десятки лет, взлетели в три раза буквально за ночь. Но поскольку у по-прежнему колхозного сельского хозяйства не было никаких стимулов повышать производительность даже при выросших ценах, россиянам просто пришлось платить больше за то же самое количество товаров. «Сплошной шок и никакой терапии», – горько шутили в те годы.

Крупнейшая программа приватизации в мировой истории7 тоже прошла не слишком удачно. По плану Чубайса промышленные предприятия бывшего Советского Союза были преобразованы в частные компании, а каждому гражданину России был выдан ваучер стоимостью в 20 долларов, обозначавший его долю в еще недавно народном хозяйстве. Однако резкий рост цен на основные продукты питания и катастрофическая нехватка наличности у простых россиян привели к тому, что в скором времени все ваучеры скупили те, кто сколотил тайные состояния в позднесоветский период, – в лучшем случае дельцы со связями в криминальной среде, а зачастую и откровенные бандиты. Захватив контроль над российскими компаниями, новые олигархи быстро обросли связями в политических кругах. Окинув взглядом печальную картину разрушенной экономики, они предпочли не отстраивать полученные по дешевке производства, а получить быструю выгоду через разграбление их активов. На заводах по всей России распродавали тогда все, что не было привинчено к полу, а из-за безудержной инфляции рубля полученные барыши немедленно конвертировались в твердую валюту и переводились в западные банки.

Американец Джозеф Стиглиц, едва оставив свой пост главного экономиста Всемирного банка, отозвался о российских реформах так: «Приватизация сама по себе не является большим достижением. Это можно сделать, когда захочешь, – хотя бы просто раздав государственную собственность своим друзьям»8. Вскоре петербургских экономистов уже сравнивали с другой группой революционеров, которые считали себя авангардом российского народа и были настолько увлечены красотой своих заграничных теорий, что просто не замечали ущерба, который наносили стране; их стали называть «рыночными большевиками»9.

Российские реформы петербургских экономистов имели катастрофические последствия и для их родного города. Планы мэра Собчака по устройству тут делового центра провалились, когда иностранные компании поняли, что делать бизнес в новой России – это совсем не то же самое, что вести его на Западе. В Европе компания может осуществлять основную деятельность в финансовом центре вроде Франкфурта и держать небольшой штат в Берлине и Брюсселе, чтобы отслеживать политику правительства и директивы европейских органов. В России же экономику полностью контролировала горстка москвичей с огромным влиянием в политических кругах. Без доступа к органам власти в Москве иностранная компания не имела шансов на успех. Вскоре многие корпорации, которые первоначально разместили свои российские штаб-квартиры в Санкт-Петербурге, переехали в Москву. Среди них был и французский банк Crédit Lyonnais, поначалу очень хотевший вернуться в свой знаменитый дореволюционный офис на Невском. Даже крупнейший в мире морской перевозчик Maersk предпочел продуваемому балтийскими ветрами городу Петра Великого окруженную со всех сторон сушей столицу России.

Вскоре петербургская экономика – а вместе с ней и численность населения города – оказалась в состоянии свободного падения10. На самом деле разруха воцарилась тогда по всей России, за исключением нескольких престижных районов Москвы, где жили те, кто распродавал страну. В период с 1990 по 1995 год число россиян, живущих менее чем на четыре доллара в день, выросло с 2 миллионов до 6011. Уровень преступности зашкаливал12. Россия стала единственной промышленно развитой страной в истории, где продолжительность жизни имела устойчивую отрицательную динамику, с 68,5 года в 1991 году до 64,5 в 1994-м13. В целом в течение 1990-х годов экономическое неравенство выросло вдвое, в то время как ВВП сократился почти наполовину. «Все, что Маркс говорил о коммунизме, – неправда, зато верно все, что он говорил о капитализме», – язвительно замечали россияне.

Петербург стал живым свидетельством издержек утратившего управление капитализма. По всему городу неоновыми вывесками «Джекпот» сияли не ограниченные никакими законами игорные салоны. Темные переулки, куда не добивал неоновый свет, стали прибежищами грабителей. Заказные убийства то и дело случались в лучших отелях города, но, поскольку бандиты, которые, по слухам, были тесно связаны с городским управлением КГБ, остались их единственными постоянными клиентами – практически любой, у кого водились деньги, был так или иначе связан с мафией, – портье просто вежливо просили, чтобы оружие сдавали при входе, как пальто. Экономическая активность была ниже, чем даже в период позднесоветской стагнации, а система социальной защиты дошла до такой степени упадка, что пациентам приходилось ходить к врачу со своими шприцами. Пожилые женщины, чьи пенсии обесценила бесконтрольная инфляция, а мужья умирали от алкоголизма, распродавали на улицах свои последние скудные пожитки. Шоковая терапия превратила город в гигантскую пошлую барахолку пополам с казино.

Но рыночные большевики не опускали рук. Когда в 1992 году корреспондент The Financial Times поинтересовался у их американского советника, 37-летнего гарвардского профессора экономики Джеффри Сакса, что он думает об экономической катастрофе, которая разворачивалась на его глазах, тот ответил, что все жалобы на реформаторов – это «ля-ля-ля»14. Только после финансового краха 1998 года, который почти полностью обесценил рубль и на две недели опустошил полки петербургских магазинов, российский эксперимент с шоковой терапией «свободного рынка», наконец, завершился.