— Выплюньте, милая, — пробормотал священник.

Ее вырвало еще раз. Мальчики-служки, теперь уже окончательно проснувшиеся, украдкой толкали друг друга локтями и о чем-то шушукались между собой. Что-то билось у нее в горле... вроде как зоб, но живой...

У Арона возникло странное ощущение, как будто он наблюдает за этой сценой откуда-то издалека. Словно все это происходит не на самом деле. Словно он вдруг оказался на съемках какого-нибудь третьеразрядного ужастика. Вот девушка, которую еще пару часов назад он видел за стойкой в гостинице, она корчится у алтаря и блюет; вот священник, ломающий руки; вот прихожане, застывшие как статуи, они украдкой поглядывают на выход и прикидывают про себя, как бы так потихонечку смыться, чтобы это не выглядело как бегство.

Наконец Шеннон выкашляла эту штуку, что стояла у нее поперек горла. Штуковина вылетела у нее изо рта и приземлилась в проходе прямо у ног Арона. Что-то мягкое, волокнистое — покрытое коркой запекшейся крови.

Арон моргнул. Органист доиграл прелюдию. В тишине было слышно, как один из служек хихикнул.

Арон опять посмотрел на окровавленный ошметок у себя под ногами и увидел, что это облатка. «Кажется, я схожу с ума!» — подумал он. Наверное, наслушался песенок Тимми Валентайна. Померещится же такое... кусок сырого мяса...

Шеннон подавилась святым причастием. Как это странно — как мифологично. Как будто она — какое-то нечестивое существо. Оборотень или вампир.

Да. Пора прекращать слушать песни Тимми Валентайна...

— О Господи, Господи, — тихо шептала Шеннон. — Это правда. Пути назад уже нет. Господи Боже.

Арон подошел к ней. Выглядела она ужасно: мешки под глазами, тушь потекла от слез. Ее губы были в крови.

— Шеннон, — прошептал он. — Ты меня помнишь?

— Тело Христово, — нараспев произнес священник. Арон быстро перекрестился, принял облатку, взял Шеннон за руку и отвел ее от алтаря. Как ни странно, но святой отец быстро взял себя в руки после столь неприятного инцидента, и служба пошла своим чередом, как будто ничего и не случилось. Такое впечатление, что эта маленькая драма разыгралась в какой-то приватной реальности — только для них двоих.

— Что со мной? — проговорила Шеннон, обращаясь скорее к себе, чем к Арону. — Вчера ночью... он вышел из зеркала... он что-то сделал со мной.

— По-моему, у тебя истерика, — сказал Арон, очень надеясь, что его уверенный тон сможет ее успокоить. — Пойдем лучше со мной... ко мне... у меня есть валиум. Поможет тебе успокоиться.

— Ты меня приглашаешь? — неуверенно и как-то даже жалобно проговорила она. — Надо, чтобы ты меня пригласил. Такие правила.

Арон и не подозревал, что у них в гостинице такие деспотические порядки для персонала — тем более в нерабочее время.

— Я тебя приглашаю.

— Просто мне надо было убедиться. — Она старательно отводила взгляд.

— Ты не бойся, я не буду к тебе приставать, — сказал он, хотя собирался как раз приставать, причем грязно.

— Мне очень жаль, что все так получилось. Этот кошмарный спектакль. Понимаешь, у меня в последнее время... проблемы с желудком.

Они уже вышли к западной оконечности нефа. Орган заиграл опять. Арон автоматически окунул пальцы в чашу со святой водой и перекрестился. Когда же он потянулся, чтобы снова взять Шеннон за руку, она отшатнулась и встала слева. Сама взяла его за руку. Но за левую.

Матерь Божья, подумал Арон. Она точно придурочная. Считает себя то ли вампиром, то ли еще какой нечистью.

Выходит, что Паводок, штат Айдахо, не такая уж и унылая задница, решил он про себя. Если тут есть еще пара-тройка молоденьких шизанутых прелестниц — то вполне можно жить. Может, он даже кое-что вставит в сценарий... который ему придется дописывать за другими, но который принесет ему миллион, и он наконец-то откупится от налоговой.

«Ну вот, — сказал он себе, — выходя из церкви, вот моя квота религии и благочестия на следующую неделю. И плюс к тому — девочку подцепил. Очень даже неплохо».

* * *

• память: 130 н.э. •

Бог умер. Император в трауре. Египет убит горем. Рим опустошен. На берегах Нила, в шатре из пурпурного шелка — император Адриан. Ночной привал. Баржи стоят на якоре, караульные — начеку. Все рабы спят. Не спит только писец. Стоит на коленях у императорского ложа, держа наготове восковую табличку и стило — на случай, если божественный император соизволит отдать приказ, по прихоти или по делу. Но даже писец клюет носом, и Адриан возлежит один, размышляя при свете горящей лампы. У ложа — корзина со свежими фруктами. Снаружи — шепчущий ветер пустыни. Мальчик с лирой в обнимку тихонько посапывает в изножье имперского ложа...

Мальчик-вампир пришел из пустыни. И снова его позвала музыка — к людям из диких бесплодных земель. Он пересек Средиземное море на военном корабле — в мраморном гробу, обитом золотом, с неаполитанской землей. Он не знал, для кого предназначен этот саркофаг, но без сомнения — для кого-нибудь из патрициев. На крышке гроба был барельеф — Зевс, принявший облик орла, преследует Ганимеда на Фригийском берегу. Это было реалистическое изображение, а не идеализированная стилизация по греческой моде. Страх в глазах каменного мальчика был настоящим.

Трирема[66]пробыла в море месяц. Мальчик почти ничего не помнит с тех пор, как он выбрался из-под пепла Помпеев. Он жил, как дикий лесной зверь — видел лишь ночь, питался только распятыми у дороги. Бывало, что он подолгу даже близко не подходил к человеческому жилью. Но теперь все по-другому. Египет, житница мира, привлекает все больше и больше народу. Воздух Александрии буквально кипит смешанным ароматом кровей: греки, римляне, иудеи, египтяне, нубийцы, нумидийцы, парфийцы. За городскими воротами — распятых хватает с избытком. Но теперь этого мало. Мальчик-вампир вспоминает музыку. Вся его жизнь была музыкой — до того, как его увезли из пещеры Сивиллы и превратили в слугу темноты. А потом превратили в темноту его самого.

Музыка в Александрии — нестройное разноголосье. В каждом борделе — китары. У каждого торговца на рыночной площади — свой напев. В публичных местах — оркестры из барабанов, авлосов и псалтерионов. В цирках — гигантские водяные органы заглушают предсмертные вопли несчастных, которых заживо пожирают дикие звери. Такой диссонанс... звуки болезненно режут слух. С каждым днем его слух все слабее.

Но на седьмой день он слышит мелодию в хаосе звуков. Она доносится издалека, из-за пределов шумного города. Он знает слова и песню:

Значит, смертным надо помнить о последнем

нашем дне,

И назвать счастливым можно, очевидно,

лишь того,

Кто достиг предела жизни, в ней несчастий