Одним словом, я с полным убеждением в своей правоте, иду против своих же братьев по крови и с совершенно спокойной совестью, без всяких оговорок и сантиментов, борюсь с новой властью и всеми поддерживающими ее, — силой оружия.

Должен сознаться, что быть в строю с последствиями моего ранения — мне не легко. Рана моя мне не дает покоя, но я не считаю себя в праве отказаться именно в этот тягчайший и ответственный момент в истории России, от участия в борьбе с явными негодяями, христопродавцами, поработителями и насильниками, каковыми является нынешняя кремлевская власть. Я тебе скажу больше: для нашего брата, офицерства, эта эпоха своеобразный экзамен на политическую честность… В этой невиданной борьбе не может быть двух или трех правильных течений. Под течениями я подразумеваю: красное, белое и нейтральное или попросту — уклоняющееся. Мне часто приходилось слышать, что многие оставшиеся у красных, мотивируют свое решение тем, что и в рядах красной армии они продолжают работу на пользу России. Другие говорят, что они попали впросак, что первое время было общепризнано, что большевизм не продержится больше двух-трех недель. Сначала, таким образом, действовал этот довод, а потом стал действовать другой — связанность семьями, невозможность выбраться из Совдепии и т. п. Я сужу по себе, и выходит не так: у меня тоже семья в Совдепии. Из плена я вернулся именно в Совдепию. Ни мои трое братьев, ни я не колебались в выборе, и все ушли к белым, оставя стариков на произвол судьбы. Я, например, пробыл дома всего шесть дней и зимой, в феврале месяце прошел около трехсот верст пешком, прежде чем вышел на фронт Донских казаков. Я прежде всего считаю, что кадровый офицер, в силу своего воспитания и своевременно данной клятвы, не мог быть революционных убеждений.

Меняя свои убеждения ровно на 180 градусов, он становился клятвопреступником прежде всего и изменником своей Родине — России, во-вторых, при самом даже поверхностном, невооруженном так сказать, взгляде на происходящие события, к этой группе бесчестных «продавцов шпаг» я питаю глубокую ненависть.

Что касается офицеров, уклоняющихся, то они есть и на нашей стороне, и за красной чертой.

У красных они покорно ходят на регистрации и безболезненно, как бараны, выводятся в расход. Там с ними не церемонятся. На нашей стороне — это паразиты. Это от них именно можно услышать: «А кто такой Деникин или Колчак?» — Я служил царю, и только царю буду служить в будущем. Кто поручится, что, победив большевиков, Колчак и Деникин не сделаются президентами. Для республики я не желаю жертвовать своей жизнью. И как правило, за очень маленькими исключениями, такие господа и при царе, в Великую войну ничего не делали на пользу Родине и царю. Они обычно говорили: «дураки только воюют», «на фронт я не пойду, мне и здесь хорошо»… И я глубоко убежден, что будь вместо генерала Деникина, во главе белых, Государь, они бы говорили: «довольно нам самодержавия и „распутинщины“… Конституционная монархия или республика — единственный выход в создавшемся положении для России… Нужно быть дураком и т. д…»

На нашей стороне к этим паразитам милостивы. Это первые получатели безопасных теплых мест, всяких пайков и обмундирований, это первые шептуны и сеятели паники по тылам.

Если первых я ненавижу, то ко вторым я питаю органическое отвращение.

Единственно правильным течением нужно признать течение белое. Само название — белое — уже звучит красиво и гармонирует с теми высокими понятиями, которые выставлены лозунгами на белых знаменах.

— И ты знаешь, чем я горжусь? — прервав поток своих мыслей, вопросительно произнес Сытин.

— Чем? — ему в тон ответил Горский.

— Тем, что я офицер, — как-то негромко с особенным чувством произнес Сытин.

— Я представляю себе Россию, если бы, в данных настоящей эпохи, офицеры оказались бы безучастными и не выступили бы на защиту Родины и истинной человеческой свободы с оружием в руках, как это сделали мы.

— Нет, скажи, какова была бы картина?

— Как ты думаешь, могли бы, по-твоему, создать Белое движение — адвокаты, профессора, инженеры, врачи, землемеры, купцы, артисты и пр., предводительствуемые всеми политическими деятелями и группировками справа налево и слева направо? Не правда ли, смешно даже об этом думать, видя их роль в нашей революции?

— Я, признаться, — продолжал он, — очень сильно надеялся на духовенство… Оно, казалось, могло двинуть народные массы на подвиг спасения Родины… но и этого не случилось. Невзирая на то, что мы переживаем эпоху, действительно напрашивающуюся на крестовый поход, который имел бы теперь более глубокий смысл, чем все крестовые походы, взятые вместе, как направленный против цитадели врагов, посягающих на сущность самого учения Христа. И если цели и преграды к их достижению для средневековых крестоносцев граничили с невозможным по тогдашним условиям, то крестовый поход в наше время не представлял бы и тысячной доли тех трудностей, которые выпали на долю первых защитников святой веры.

— Не те люди стали! — с глубоким вздохом произнес Горский.

— К глубокой скорби, наш век не знает второго Петра Амьенского, — продолжал развивать свои мысли Сытин, — он не удостоил нас, русских, быть даже современниками более скромного служителя Христовой церкви, наподобие того, каким в свое время был Патриарх Гермоген…

И приходится сделать печальное заключение, что не будь у России ее вернейших сынов — офицеров, — ни один русский не мог бы показаться за границей. Россия потеряла бы свое национальное «я» и вполне заслуженно поплелась бы в хвосте мировой жизни. Разве не прав наш великий русский патриот, генерал Антон Иванович Деникин, сказавший: «Берегите офицера! Ибо от века и до ныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть».

— Мы, офицеры, спасли честь нашей Родины и бог даст спасем и ее жизнь.

По-моему, за все время существования Российской армии, за все время существования корпуса офицеров, на долю последнего не выпадало такой истинно мессианской роли. Мне кажется, я буду недалек от истины, если предрешу вердикт истории и скажу: «Русское офицерство, в годы величайших испытаний второго Смутного времени, оказалось квинтэссенцией нации».

— Ну, хорошо, это все так; но как же быть с теми офицерами, что служат красным? Не аннулируют ли они своей предательской работой той роли офицерства, которой ты только что гордился? — нерешительно задал вопрос Горский, как бы боясь разрушить здание, так красиво построенное его другом.

— Нисколько не аннулируют, — уверенно возразил Сытин, — и вот почему: ты вспомни только… Ведь всякий офицер, совершивший поступок, несовместимый с понятием о воинской доблести и чести, — «немедленно» и «срочно» изгонялся из офицерской среды. Среди офицеров, как правило, не было порочного элемента. А тут все, что хочешь. Квалифицируй по любой статье: подали руку и вошли в общество убийц, грабителей и шпионов? — вошли. Изменили товариществу и долгу? — изменили. Предали Родину? — предали. — Чего тебе еще нужно?

— Какие же они после этого офицеры? Красные командиры?.. может быть… не спорю, но не офицеры. На этом ты, брат, меня не собьешь! Настоящие офицеры это мы, белые, не изменившие, не перекрасившиеся, не уклонившиеся и не отошедшие ни на йоту от «Высочайше утвержденного» образца… и вот эти… так называемые, офицеры военного времени… — указал он рукой на бесформенную массу спящих у костра людей.