— Ну тогда скажи мне вот что: твой брат хотел уехать в тот день? Хотел, ну?

Кравченко, уже несколько попривыкший к зигзагам этой странной беседы, приготовился к новым неожиданностям.

— Уехать? — Шипов нахмурил брови. — Почему? Кто вам сказал?

— Так хотел или нет?

— И речи об этом не шло!

— Вы в то утро собирались заняться лодочным мотором…

— Да. Я и Димке предлагал.

— А почему тогда не занялись?

— Потому что вы приехали.

— Я?

— Ну Да. — Шипов кивнул на Кравченко. — Андрей об этих вот беспокоился, они с Мариной совещались даже: за что, мол, этих забрали, не надо ли помочь чем.

— Ты при этом совещании присутствовал?

— Нет.

— А откуда же узнал?

— Мне Майя Тихоновна сказала.

— А она с ними была? Откуда она узнала, о чем муж с женой говорят?

— Черт ее знает, — Шипов поморщился. — Ей все всегда известно. Вечно она за всеми шпионит. А может, и соврала…

— Ну а ваш лодочный мотор как же?

— А что? После завтрака вы втроем приехали, Андрюха наверх поднялся к ней…

— К жене? — уточнил Сидоров и внимательно посмотрел в глаза парню.

— К Марине… Ивановне, — и тут вдруг Шипов-младший, внезапно запнувшийся на отчестве певицы, начал снова неудержимо заливаться краской. — А я ждал-ждал его, а потом…

— Что?

— Ничего. Взял и.., в общем, мы с Мандарином в лес ушли. Сколько я должен был караулить, пока они там…

— С Мариной Ивановной? — эхом откликнулся опер. — Итак, они с Мариной Ивановной.., что делали?

— Слушайте, отстаньте вы от меня, — Шипов прятал глаза. — Я правду говорю. Я Андрея в тот день больше не видел — ушел с собакой в лес, гулял там. Потом, когда вернулся, увидел милицию у ворот. Сказали, он убит.

Сидоров хотел было задать новый вопрос, как вдруг портативная рация, валявшаяся на сиденье рядом с ним, издала змеиное шипение, затем сухой щелчок, и в эфир прорвались чьи-то настойчивые позывные. Он взял рацию и…

— Шура, мы на Октябрьской у хозяйственного, — донеслась оттуда хриплая скороговорка, — прием, слышишь меня?

— Да. Что? ЕСТЬ? ОН, ДА?! — Сидоров уже одной рукой крутил руль, выезжая на шоссе.

— Его вроде тут два очевидца по фото опознали, — отрапортовала рация, — вроде на рассвете ЕГО видели тут.

Я тебе — первому, даже дежурному еще не передавал, даже Палилову, так что ты…

— Вас сколько там? — перебил говорившего Сидоров.

Лицо его стало почти вдохновенным, и вдохновение складывалось из столь противоположных чувств, как сомнение, азарт, ожидание и жестокость.

— Мы с Петровым тут вдвоем пока. Дом, где гастроном, знаешь? Напротив хозяйственного. Так вот: он вроде бы вошел в третий подъезд. Еще утром, около пяти часов.

Я хочу пока поквартирный начать, а напарник внизу у подъезда останется. А Палилову я сам…

— Да пошел он на… — рявкнул Сидоров в рацию, — тоже мне, великий спец. Вызывай наших — Мирошниченко, Павлова и участкового, как его… Осадчего Иван Иваныча. Я через двадцать минут буду. И смотрите, осторожнее там, — он взял с места в карьер, потом внезапно нажал на тормоза — чуть резина не задымилась. — Ладно, ребята, все потом у нас с вами будет, а пока.., вон двести метров назад по шоссе — остановка. Доедете назад на автобусе, а там пешочком до озера. Не до вас мне теперь.

— Пустовалова опознали? — Кравченко и не думал покидать «Жигули». — Ну, Егор, придется тебе одному возвращаться. И к обеду меня не ждите.

— Я тоже с вами, — Шипов-младший так и впился в спинку переднего сиденья. — Ты.., ты что же, сказал, доверяешь мне, а сам… Я с вами теперь. Если этот ненормальный действительно убил Андрея, то я… Нет, я все равно с вами поеду!

— Ну, значит, машину будете сторожить, чтобы не угнали, — буркнул Сидоров, выжимая из своей развалюшки последние силы. — Сторожа…

— Не ругайся, примета плохая, — Кравченко расстегнул куртку, погладил заветный «деррингер», — а я, знаешь ли, Шура, уж и не надеялся, что вы этого олигофрена возьмете. Седьмые сутки резину тянете.

— Скоро только кошки родятся, — Сидоров гнал так, словно на поезд опаздывал. Вылетел на встречную полосу, отчаянно сигналя, встречный транспорт испуганно шарахался от него в сторону.

— Ну что, Егор, как там твой итальянский кумир говорил: живи опасно? — Кравченко подмигнул Шилову. — Так, что ли, учил великий и ужасный дуче?

Они встретились взглядами. Шипов расстегнул ремень, вытащил его из джинсов, намотал на руку — тяжелая пряжка упокоилась в его ладони.

— Не надо смеяться, — сказал он холодно. — Так говорил тот, кто хотел стать БОГОМ. Кому как, а мне такой девиз очень даже по душе.

Если бы тот, кто не терпит лжи и читает по нашим сердцам как по открытой книге, спросил, чем обернулся для Вадима Андреевича Кравченко самый длинный день его жизни, то услышал бы ответ: «Господи, ты и так это знаешь — чувством утраты, от которой, однако, не стало больно душе. Наоборот, даже легкость какая-то в этой бессмертной субстанции вдруг появилась, словно отняли у меня не что-то важное, без которого и жить-то теперь никак невозможно, — чувство защищенности, уверенности в необходимости и правильности поступков тех, на кого я возлагал свои самые светлые надежды, а некий незначительный ПУСТЯЧОК — мечту, фантом, глупость. Словно вырвали с корнем, с мясом у меня, господи, самый мой последний молочный зуб — фантом детства. И вот теперь на его месте — пустота, черная дырка, сочащаяся сарказмом и запоздалой жалостью о том, что все так глупо и бездарно получилось».

Когда Сидоров вез их на Октябрьскую улицу, городок еще только просыпался. Однако и в этой дремотной нирване уже ощущалось то будущее брожение, та лихорадочная бессмысленность, тот властный хаос происходящего, осознание которого, быть может, впервые в жизни весьма остро ранило даже такого толстокожего человека, как Вадим Кравченко.

Даже дорожные впечатления сменяли себя на этой бешеной скорости как-то по-особенному нелепо и бессвязно: автобусная остановка, покосившаяся, ржавая, кое-как прикрытая шифером, два старика бредут по обочине дороги, один — с костылем, в бесформенной кепке волочит сумку на колесиках — пустые бутылки звякают на ухабах.

Другой — сморщенный, лысый, в кургузом пиджаке с приколотой орденской планкой, истово крестится на купола видневшейся среди деревьев городской церкви. Все это возникло из утреннего тумана, пронеслось мимо и исчезло, а появилось: парень в тренировочном — бегун на длинные дистанции, пересекающий горбатый мостик, перекинутый через канаву, женщина с облезлой дворнягой на поводке, старуха в рваном халате, выползшая с грязным помойным ведром к мусорным бакам…