— В тридцать четвертой по-прежнему никто не открывает, — донеслось из рации. — В квартире тихо. Пригласите представителя жэка, понятых, пусть сюда поднимаются.

Попробуем вскрыть.

— Э-э, парень, а ты что тут делаешь? Ты жилец? Из какой квартиры? — спросил у Кравченко один из оперативников. — Не из этого дома? Тогда вали отсюда по-быстрому, не до тебя тут.., или подожди, эй, подожди, слышь, не трус, нет? Тогда помощь не окажешь?

— И даже с удовольствием, — кивнул Кравченко. — А вон вам и второй понятой. Егор, иди сюда!

Вот так они с Шиповым попали во вторую группу захвата, это, конечно, было громко сказано, но все же…

Сердце Кравченко учащенно билось, когда они входили в пропахший едкой кошатиной подъезд и поднимались по лестнице. На площадке третьего этажа было не протолкнуться от сотрудников милиции. Дверь тридцать четвертой квартиры была обита черным дерматином. Из дырок там и сям торчали клочья грязной ваты.

— А у меня нет ключей, — с ходу заявила техник-смотритель. — И привычки такой не имею от чужих квартир ключи держать. Их обворуют, а я отвечай, отдувайся.

— Так что ж вы раньше молчали! — коротыш Палилов аж полиловел от злости. — Это ваше упущение, вернее, нарушение. А вдруг в доме пожар, людей невозможно эвакуировать. Что ж нам теперь, дверь взламывать?

— Андрей Тимофеич, зачем взламывать. — Участковый чутко прислушался. — Там вроде нет никого. Ежели убедиться наверняка хотите, хм.., что ж, там внизу Сидоров…

— Ну?

— Так он любую дверь с закрытыми глазами откроет!

У него врожденный талант к этим делам, — участковый смущенно кашлянул.

Через минуту приглашенный снизу опер уже занял первый ряд шеренги осаждающих дверь, внимательно осмотрел замок.

— Спичку зажгите, пусть мне кто-нибудь посветит, — попросил он, и светить бросился не кто иной, как Палилов. На время служебные трения были забыты; оба, сопя, склонились к замку.

— Робят? Помочь не треба? — рявкнул с четвертого этажа бас церковного регента. Обладатель его, видимо, вышел на лестничную клетку и свесился через перила.

— Степа, тебе ж русским языком сказали: сиди дома, — участковый даже не обернулся на этот призыв, так был поглощен зрелищем того, как Сидоров пытался открыть английский замок. Нижний он открыл быстро, приступил к верхнему. И вот тут…

Все дальнейшее произошло в течение секунды. Как рассказывал потом главный очевидец — патрульный, стоявший на площадке чердака и охранявший слуховое окно, началось все с того, что в сорок третьей квартире, как раз на пятом этаже, открылась дверь и показалась коляска, в ней — грудной беззубо-улыбчивый младенец, а следом молодая мамаша в модном шерстяном пончо.

— Что тут происходит? — спросила она рассеянно. — Молодой человек, помогите спустить коляску, мне с сыном пора гулять.

* * *

— Внутри точно никого нет, — в это самое время на третьем этаже Сидоров поворачивал в замке подобранный ключ. — И этот заперт, как и нижний, на два оборота, так что не может никого быть и…

— Ты чего, паря? Куда это ты, а? — бас регента снова громыхнул на четвертом этаже. В нем явно слышалось удивление. Эхо метнулось в слуховое окно, спугнув стайку воробьев, и…

Кравченко вздрогнул от неожиданности, вздрогнули и на секунду замерли все: ЧТО ЭТО? Шаги вверх по лестнице — кто-то бежит сломя голову на пятый этаж. Сначала изумленный, а затем визгливо-женский крик: «Что вы делаете?! Куда вы?! Это моя квартира, пустите! Не смейте трогать ребенка!» Плач младенца, лязг захлопнувшейся двери, а затем уже — лавина новых оглушающих звуков: грохотом, эхом отдающихся на всех этажах. Это мчались вверх по лестнице те, кто уже безнадежно опоздал. Треск раций, сухой щелчок, яростная перебранка: «А вы куда смотрели?! Почему не приняли мер к задержанию?! Кто отвечает за операцию, вы или я?!» — «Там дверь железная в квартире!» И как последний убийственный разряд — новость, передающаяся из уст в уста, от рации к рации:

«С ним двое заложников!»

На площадке между четвертым и пятым этажами стонала молодая мамаша. Сидела на полу у батареи — пончо скомканное, на щеке — багровая ссадина.

— Он по лестнице и ко мне, — всхлипывала она, судорожно хватая за руки склонившегося к ней сотрудника милиции. — А коляска в дверях застряла. А он меня отшвырнул, а сам в квартиру и Костика с собой… Там и бабушка моя, и Костик с ним. Ой, что же это теперь? Что будет? Что он с ними сделает? Да кто он такой вообще?! Откуда он тут взялся?

— Т-ты, что ж это т-ты, Степа, он же у т-тебя в квартире б-был, так, что ли? — участковый, заикающийся от волнения, сгреб за рубаху потного осоловелого и с трудом соображавшего церковного запевалу. — Все это время у тебя в квартире, да?! Т-ты ж преступника укрывал, убийцу, он же… Да ты понимаешь или нет?!

Регент дышал точно кит, выброшенный на сушу. В нечесаных волосах его и библейской бороде застряли перышки зеленого лука.

— Ты кто такой, что на меня голос повышаешь?! — он рявкнул так, что стены задрожали. — Какого еще убийцу я укрывал? Где? Это Юрку-то?!

— Сколько он у тебя прожил? — выходил из себя участковый.

— Шестой день живет. А что, запрещается? Я его на пристани встретил, вернее, он меня… Как? А так! А ты узнай сначала, а потом ори, — рокотал регент. — Слаб я был, на ногах не стоял. Во славу божью это не возбраняется, но сказано в Писании — знай свою меру. А я меры своей не знаю. А он до меня, грешника, погрязшего в пьянстве своем, снизошел. Это ведь понять надо! Все ведь мимо шли, все! Никто и руки не подал, когда я в грязи валялся.

Переступали, как через скотину. А Юрка не побрезговал: до самого дома меня, борова обожравшегося, на своем горбу пер. Это что, не поступок, по-вашему, не милосердие божье?!

А я на милосердие — милосердием отвечаю. Жрать хочешь — холодильник вот он, пользуйся. Голову преклонить негде — у меня диван пустует, живи. Сказано в Писании: страждущего прими, аще воздается…

— Какого там страждущего?! — участковый заскрипел зубами. — За ним четыре убийства, его неделю как ищут, он из психбольницы сбежал! Знаешь ты это, христолюбец?

Из псих-боль-ни-цы! Хорошо еще тебя, дурака, не грохнул, а то бы…

— Знаю, откуда бежал он. Сказал он мне. — Регент вытер со лба пот, выпрямился во весь свой могучий рост и в этот момент показался Кравченко похожим на Тараса Бульбу, которого злые ляхи волокли на казнь. — Не кричи, Семеныч, не глухой я. И знаю, что Юрка ушел из дома скорби.

— Из психушки, ну?!

— Я б тоже оттуда ушел. И ты бы, Семеныч, тоже.

Думаю, как раз ты, милый, и дня бы в том аду не прожил.

Спятил. Так что не суди — и не судим будешь.

Пока на четвертом этаже шел этот диспут, на пятом все лихорадочно к чему-то готовились. Правда, никто толком еще не знал, что ему делать. Подчиненные смотрели в рот начальству, начальство взвешивало вновь открывшиеся обстоятельства, оценивало ситуацию и медлило.