— Вы, наверно, обознались, если меня приняли за кого-то своего.

— Я думал, что девушку Улю Шумейко увидел.

Теперь это милое, странное лицо поражено моими словами. Глаза застывают на мне, а губы слова не могут вымолвить, но, помедлив, все же выговаривают:

— Я Шумейко, только не Уля, а Ларион. Но сестра у меня, сестра есть — Уля Шумейко. Мы с нею пара, близнецами из одного зерна родились. Вы что, может, видели, встречали ее?

Я еще не рассказываю этой шинельке, как и что было у меня с Улей, еще не могу прийти в себя, что это не она, а ее брат. Спрашиваю:

— Откуда вы родом будете?

— Из Ахтырки, из Ахтырки, где речка Ворскла несет свою воду в Днепр.

Синецветные глаза солдатика заискрились Улиным сиянием. И каменного человека за душу возьмет, если далеко от родного дома вспомнит про свою родину. А он ведь брат Ули, брат ее по крови. Верю, что должно быть у него и ее человеколюбивое сердце. И для меня эта Ахтырка, до которой так и не удалось дойти, чтобы расспросить об Уле, сейчас какой-то дальней звездочкой светится.

— Уля мне говорила, что она из Ахтырки, — шепчу Лариону. Хоть и тяжело это — уразуметь, что передо мной не Уля, а ее брат Ларион, но уже забирает это имя в моем сердце какое-то собственное место. И эта радость нашлась здесь, в Будапеште, и сердце мне золотит. Ой, ой! Сколько еще ждет меня невыговоренной дорогой беседы. Нельзя, никак нельзя нам с Ларионом потерять друг друга. Судьба поставила его на моей дороге, чтобы хоть немножко утешить мою разлученную любовь. Мне столько хочется от него услышать: и про хату, где вырастали, и про речку Ворсклу, в которой Уля, наверно, не раз купалась, про цветы, что она любила, про ту птичку, которую больше всего нравилось ей слушать. Не суждено было нам с нею досыта наговориться. Не успело мое сердце передать ей и десятую часть того, что могло сказать.

Брат ее, Ларион, теперь может продолжать для меня долгожданную повесть. Но признаюсь ли ему во всем, признаюсь ли? А пока не могу удержать радости, что мы здесь с ним встретились.

Уже кончил Самуэли говорить, уже митинг подошел к концу. А я хочу радостью своей с людьми делиться. Удержать в себе не могу.

Обступили меня пленные, а я рассказываю, какой я был когда-то затуманенный, как к нам в барак пришла девушка Уля, слово правды говорила, а вот рядом со мной стоит сейчас ее брат Ларион, с которым здесь мы только что встретились. И он уже подхватывает мои слова:

— Встретились мы здесь, встретились, чтобы вместе революцию оборонять. Записываемся, братцы, в венгерскую Красную Армию, как нас здесь призывали. Если борешься за свободу для чужой земли, значит, завоевываешь ее и для своей, прокладываешь дорогу и для мировой революции. Я записываюсь!

Как же любо мне слышать эти слова. Вот так бы, так бы и Уля говорила. Недаром они вместе родились, вместе свет увидели.

И я уже подхватываю этот призыв Лариона, про Ленина пленным рассказываю, как я слушал, когда он призывал нас в России тоже вступить в Красную гвардию.

— И я с Лениным говорил, там и стал красногвардейцем. Поднялась молодая Венгерская республика ленинские заветы проводить в жизнь, землю делить, бедному люду раздавать, чтобы все богатство народным было. А своя и чужая контра уже хочет все это задушить.«Богатым что? У богатых деньги на всех языках говорят, богатым молоко и быки дают. А для бедных только советская власть постарается. Так обороним ее, солдатики. Только ленинский завет перестроит весь мир. А Ленин учил и учит, что на каждую контру-гадюку надо нам иметь вооруженную руку.

Обступили нас с Ларионом пленные, а мы бросаем свои призывы в их массу, и уже видим: раскачиваются их сердца. Пойдут, пойдут они за революцию. Завтра же будут на улице Дымянича, 50, куда их просят прийти.

Оказывается, Тибор, Кароль и Янош все это видели и слышали. Когда уже мы наговорились, а многие русские солдаты тут же сказали, что идут завтра в оргбюро записываться, подходят к нам Тибор Самуэли, Кароль и Янош. Я и им рассказал свою историю — о том, как Лариона Шумейко высмотрел среди пленных, а он, оказывается, брат той девушки, что глаза мои к революции повернула. И вот ее брат Ларион такой же, как она.

Тибор Самуэли так на нас смотрит, слоено в наших глазах свое счастье увидел, и просит всех — Кароля, Яноша, меня и Лариона Шумейко — зайти завтра же утром на улицу Вышеград, 15. Есть к нам дело, и притом важное.

Эта беседа в Центральном Комитете Коммунистической партии Венгрии закончилась тем, что меня, Яноша и Лариона Шумейко послали в Закарпатье.

Надо же народу говорить о Красной Армии, надо найти такие слова, чтобы народ вступал в ее ряды. Кто же лучше может это сделать, чем ты, Юрко Бочар, или ты, Янош Баклай. Ведь вы там росли и речью своей земли сможете до сердца человеческого достать. А если захочет Ларион Шумейко, то пусть и он будет вам в помощь. И с пленными он скорее язык общий найдет, ну и с Бочаром пусть наговорится, раз уж выпало им счастье найти друг друга.

Ехать должны были мы в город Мукачев, где главный штаб русинской Красной гвардии разместился.

А уж там видно будет, кому где свое слово народу говорить. Там тоже есть знающие люди, есть коммунисты. Счастливого вам пути.

Несколько дней давалось нам еще на Будапешт, чтобы походить на подготовку, старших послушать, как нам революцию утверждать. Должны были мы получать за это все, как полагается, месячную плату. Государство нас посылало, и оно хотело заботиться о нас. Разве не честь нам выпала великая? А кому и нежданная радость: Янош Баклай, может быть, и со своей девушкой увидится, а то и свадьбу еще там справит.

И мы, конечно, на ней побудем. Только больно было с Каролем расставаться.

Его посылали здесь же в Будапеште в казармы на Келенфельде, где первые интернациональные полки венгерской революции должны были вить свое гнездо, чтобы оттуда, как только надо будет, вылететь на поле боя.

Дороги войны переменчивы, как следы на море или тучи в небе. Увидимся ли мы еще с ним, увидимся ли?..

VI

«Не утаиться ржавчине на железе, а неправде в мире». Распросторишься, звезда ленинская, на весь мир,