взойдешь в каждом сердце. А пока что идешь ты с первыми побегами весны по улицам Будапешта, идешь по венгерской земле, как и мы идем по ней, раскатываешься эхом по родной земле, земле моих отцов. Радостно мне: скоро буду тебя поднимать. А сейчас иду шумными улицами Будапешта, где каждый солнечный луч сиянием своим говорит, что мы победили, где каждая птица о том поет, звенит каждое рабочее сердце.

Будапешт переполнен митингами, везде слышно: «Да здравствует диктатура пролетариата! Эйен, эйен!»[22]

По улицам маршируют солдаты с красными лентами на фуражках. На них еще та форма, которую носили императорские войска. И нам четырем тоже пока такую выдали. Да что нам эта бывшая императорская форма, поносим и такую, а утвердится своя власть, обо всем она позаботится.

Ходим втроем на занятия, чтобы опыта набраться, как перед народом сердце революции раскрывать. Ходим и по баракам русских военнопленных, митингуем, чтоб записывались в интернациональный полк, тот самый, куда Кароль направлен. Он теперь перешел жить в казармы, а мы все еще в той комнатке, которую снимали до этого втроем на тихой улице неподалеку от дунайской воды. Здесь нам Кароль не раз рассказывал про свое село возле озера Балатон, откуда он еще мальчиком отправился в люди на заработки. Как он любил вспоминать о высоких балатонских камышах!

А теперь эти его беседы с нами словно продолжил Ларион Шумейко рассказами о своей Ахтырке. Слушаю их и иду вместе с Улей улочками и улицами по левому берегу Ворсклы. А волна нам как раз о том плещет, о чем мечталось и недомечталось, да вот все же сбылось, потому что идем мы уже по родной улочке ее детства к хате, где старенькие Улины родители нам скажут:

— Благословляем вас, молодята, на вашу семейную дорогу. Чтоб сошлись вы не на скору руку и долгую муку, чтобы друг другу были не до времени, а до смерти. Потому что у кого нет семьи, тот горше пустоцвета. Живите, любитесь, растите, воспитывайте своих деток.

Слушая Лариона, тяну нить своей невысказанной неоконченной любовной истории. И любо так сердцу слагать свою песню.

Уже знаю хорошо про старинный полковой Улин город Ахтырку и про ее род. Ахтырчане, выходит, издавна умели обороняться от набегов татар, а когда Степан Разин забунтовал против царской неволи, то и они свой смелый голос подавали. И всегда сердце свое держали отточенным против неправды, потому что и в 1905 и в 1917 годах на царя восставали.

Выходит, не отошла моя Уля от своего воинственного рода и теперь с революцией, как и ее брат. И так мне любо это все знать и слушать рассказы Лариона. Они словно рвут расстояния между мной и Улей. Нет уже границ, нет хищной Антанты, которая хочет наступить нам на горло, нет врагов, а есть только наше счастье.

Рассказал мне Ларион и о том, как их отец лишился самого дорогого для крестьянина — куска земли, чтобы только выучить своих детей. Каждый хлебороб с давних времен все стремился, если заводились деньги, вложить их в землю. А родители Лариона и Ули и ту, что была, продали, лишь бы заплатить за гимназию, где училась Уля. На науку для Лариона этих денег не хватало, он пошел по бондарскому ремеслу, помогал отцу кормить семью и учить Улю. Хоть старший сын в семье, как велось у таких людей, как они, большей частью был и первой надеждой, да вот у них такой надеждой была дочь Уля.

И не было у Лариона из-за этого против сестры ни зла, ни зависти, потому что Уле ученье давалось лучше, чем ему. И не было гнева на родителей, что сестре в семье выпадало больше внимания. А как же иначе!

Ведь на нее ушло самое дорогое для родителей — ушла земля. Как надо было золотить в их городке тех, от кого зависело, принять или не принять дочь простого человека в гимназию. Да вот добился — отцу казалось, что и он уже поднимается вверх по господской дороге. Выучится дочь, а там, даст бог, выйдет замуж за какого-нибудь дворянина или чиновника. И его проданная земля богатой судьбой дочери обернется, старость родителей позолотит.

А тут Улю выгнали из гимназии за революционный тайный кружок, в котором состояла. Отец очень убивался, даже заплакал: ведь ни за что ни про что землю свою на ветер пустил. А Уля ему говорила:

— Революция, тату, так сделает, что вся земля будет народной. Не горюйте, что напрасно потратили на меня деньги. Я стою на доброй дороге и от этой борьбы уже не отступлю.

И выходит, Уля от своей линии не отошла, если я, Юрко Бочар, видел ее в Никитовке при революционном деле. А потом и на фронтах.

А Ларион, когда его забирали на войну, еще оставил Улю в Ахтырке. Тот платочек, что вышила и подарила ему, когда уходил из дому, он не потерял, при себе держит.

Ларион показал его мне и, увидев, как я припал к нему глазами, сказал:

— Я вижу, Юрко, что моя сестра очень дорога тебе. Возьми этот ее подарок, может, это он сберег меня на войне от пули. Пусть и тебя бережет.

Но я не взял тогда той дорогой памятки у Лариона.

— Нам, Ларион, рядом теперь быть, и этот дар Ули нас обоих будет тешить. Как обрадовалась бы твоя сестра, если бы нас обоих увидела вместе при том деле, за которое сама борется. Как бы обрадовалась!

Но еще не смею высказать Лариону, что Уля — любовь моя, что поразила мое сердце на заре нашей революции, что она для меня как звездочка красная, за которую люди идут умирать.

А я жизнь люблю и хочу, чтобы расступились горы перед нами, рухнули все границы, все межи, хочу, чтобы мы встретились. Скоро ли придет это счастье? Я верю, что придет, потому что не может быть борьбы без веры.

И вера эта греет наши дни и окрашивает грусть нашей разлуки. И соединяет нас сейчас с Ларионом, а я радуюсь и нарадоваться не могу, что вижу теперь каждый день Улины черты и, беседуя с Ларионом, в мыслях говорю с нею. Сколько уже мы порассказали друг другу: я — как Уля меня звала буржуазию бить, а он — про родную хатку над рекой Ворсклой, под окнами которой Уля посадила калину. А больше всего любила она разводить вьюнки и маттиолы. Мать их любила сажать ноготки и бархатцы, а для него они сажали