распада Веймарской республики политологом Карлом-Дитрихом Брахером приступили к систематическому изучению процесса захвата власти национал-социалистами[284]. Благодаря близости к источникам на их работы сравнительно слабо повлияла вскоре возобладавшая в публичных дискуссиях теория тоталитаризма, которая в США достаточно далеко ушла от основополагающего труда Ханны Арендт[285] и превратилась в почти антиисторическую модель, постулировавшую прямую сопоставимость режимов Гитлера и Сталина и поэтому во время «холодной войны» выполнявшую важную идейно-политическую функцию. Для общего духовного климата тех лет весьма характерно, что написанные еще во время войны и опубликованные в американском изгнании критические работы Эрнста Френкеля и Франца Ноймана, которые в 1920-е гг. вели совместную адвокатскую практику в Берлине, были восприняты с большим опозданием. Хотя оба вернулись в Германию в начале 1950-х гг., новаторская интерпретация нацистского «двойного государства» Френкеля[286] вышла на немецком языке только в 1974 г., а «Левиафан» Ноймана[287] — блестящий анализ политических, социальных и экономических структур национал-социалистической системы — три года спустя.

Почти одновременно с Освенцимским судебным процессом, открывшимся во Франкфурте-на-Майне в 1963 г., началась новая фаза интенсивного исследования национал-социализма[288]. Свою роль сыграло и происходившее тогда возвращение немецких документов от западных союзников, но речь шла прежде всего о реакции на тенденцию объявить разбирательство с национал-социалистическим прошлым законченным, которая стала доминирующей в послевоенном западногерманском обществе. После того как следственно-розыскные усилия органов правосудия в 1958 г. были окончательно централизованы[289], поколение посвященных и соучастников вдруг столкнулось лицом к лицу с немецкими преступлениями на Востоке, а поколение военных детей увидело в них собственных родителей, онемевших от подавляемого чувства личной вины. Параллельно с новым всплеском академического интереса к «фашизму в контексте его эпохи» (так называлась основополагающая работа Эрнста Нольте[290]) в последующие годы начался ренессанс левых теорий фашизма, которые, однако, весьма мало удовлетворяли несомненно существующую потребность наверстать упущенное в теоретической области современной исторической науки и в конечном итоге внесли незначительный вклад в расширение исторического знания о национал-социалистической эпохе.

Более продуктивными оказались дебаты о структуре национал-социалистической системы, наложившие свой отпечаток на исследования 1970-х гг., которые отталкивались в первую очередь от новаторской интерпретации гитлеровского государства, предложенной Мартином Брошатом[291]. Растущие различия в интерпретативном подходе между представителями традиционной описательной истории политики и новой социальной и общественной истории привели к разногласиям, которые вылились в спор (иногда чрезвычайно ожесточенный) о познавательном потенциале теорий тоталитаризма или фашизма[292]. Так называемые интенционалисты интерпретировали Третий рейх как определявшуюся неограниченной властью Гитлера и его политической «программой» тоталитарную диктатуру, которая «разворачивалась», по сути, вполне предсказуемым образом, а так называемые структуралисты, ссылаясь порой на аналогичные феномены в других фашистских движениях, подчеркивали наличие конкурирующих властных групп, хаотичных внутренних структур, заставлявшее Гитлера вновь и вновь утверждать свою власть с помощью компромиссов и радикализации[293]. В конце концов спорящие намертво увязли в вопросе о том, какая структура власти была характерна для Третьего рейха — монократическая или поликратическая[294].

Задним числом можно только удивляться подобной жесткости позиций, тем более что в то же самое время проводимые при активном участии зарубежных ученых региональные исследования[295] все нагляднее выявляли несостоятельность прежнего представления о монолитном «государстве фюрера». С их помощью исследователи национал-социализма в 1980-е гг. шаг за шагом пришли к повседневной истории; участники «Баварского проекта»[296] Института современной истории впервые предприняли более масштабную попытку в этом направлении. Новая перспектива исследований не могла и не должна была заменить политическую структурную историю, но она просто напрашивалась при изучении поведения населения в Третьем рейхе, на которое раньше почти не обращали внимания: причин приспособленчества и сопротивления, условий, заставлявших людей клевать на приманки системы или отвергать ее посягательства. Осуществлявшаяся почти параллельно, с применением инструментария «устной истории», разработка «истории образа жизни и социальной культуры»[297] и начатые вслед за тем исследования «социальной истории перелома в Германии»[298] вели ученых еще дальше в направлении эмпирически понимаемой истории национал-социалистической эпохи.

После первоначального скепсиса и предупреждений не увлекаться изучением прошлого под микроскопом, слепым в структурном отношении, плодотворность «истории снизу» позже практически перестала оспариваться[299]. Историки, дидактики и педагоги рассматривали ее как перспективный путь передачи знаний о периоде национал-социализма, результаты двух школьных конкурсов подтвердили их правоту[300]. Начавшаяся не в последнюю очередь в данном контексте работа «исторических мастерских» и инициативных групп привела к сохранению и зачастую к значительному расширению знания об исторических структурах на местах. Правда, немало научных достижений, вызвавших восторг научного сообщества, свидетельствовали только о том, сколь многое давно известное непрерывно предается забвению.

Увеличение временной дистанции, отделяющей нас от национал-социализма, и соответственно уход все большего числа современников национал-социалистической эпохи обострили эту проблему[301]. В течение 1980-х и 1990-х гг. становилось все яснее, что знание истории Третьего рейха не представляет собой недвижимое общественное имущество, а должно рассматриваться как перманентный диалектический процесс познания. Его меняющиеся темы и формы оказались зеркалом духовного состояния республики, которая в значительной степени самоопределялась путем критического осмысления национал-социалистического прошлого.

Нужно признать, что актуальная социальная проблематика начала 1980-х гг. немало способствовала общественному интересу к проблемам социально-политического развития и судьбе преследуемых меньшинств при национал-социализме[302]. При этом в области политики здравоохранения и в отношении развития медицины и психиатрии в Третьем рейхе исследовательские импульсы поначалу исходили не от гильдии историков, а от врачей и психиатров, старавшихся пролить свет на темные страницы истории своего сословия, которые лежали на совести поколения их учителей и после 1945 г. всячески замалчивались. В то же время росли конкретные знания о стерилизации «больных наследственными болезнями», убийстве умственно отсталых, преследовании цыган, дискриминации гомосексуалистов и других групп, объявленных в Третьем рейхе «неполноценными». Происходило это в первую очередь потому, что жертвы или их родственники после десятилетий молчания обратились к общественности, требуя морально-политического признания совершенной несправедливости. Судьба дезертиров, история юстиции вермахта[303]именно таким путем привлекли общественное внимание, так же как и заново вставший после окончания конфликта между Востоком и Западом на политическую повестку дня вопрос о компенсации тем, кого угоняли на принудительные работы[304].

Пятидесятая годовщина прихода национал-социалистов к власти дала в 1983 г. повод для многочисленных общественных мероприятий, массы новых публикаций и переиздания прежних, а также для проведения международной конференции в берлинском рейхстаге[305]. Последняя задумывалась как итог нескольких десятилетий напряженной научной работы, а на деле стала началом новой волны исследований. Вдохновленные открытым этой годовщиной двенадцатилетним циклом памяти политика и издание книг по современной истории подчинились беспримерному диктату