несправедливы в своей беспощадной самокритике, не имеет решающего значения. Важен тот факт, что сознание нашей собственной вины в военном поражении так широко распространено и сказывается на доверии к руководству.

При этом не менее общее явление — стремление широких слоев народа снять с себя вообще всякую вину за ход войны. Они ссылаются на то, что не они несли ответственность за ведение войны и политику. Они делали все, что после начала войны требовало от них руководство.

Рабочий, который все эти годы только и делал, что трудился не покладая рук, солдат, который миллион раз рисковал жизнью, чиновник, которого из отставки вернули на службу, женщины, которые стоят у станков на военных заводах, — все они полагались на руководство. Оно всегда заявляло, что все основательно спланировано, что все трудности предусмотрены и все необходимое делается. Дело народа — доверять в вопросах ведения войны и большой политики руководству. Так оно и было. Правда, уже после Сталинграда многие стали сомневаться, не страдает ли наша война полумерами и не придется ли, говоря о многих мерах, таких, например, как тотальная военная мобилизация, все время повторять слова «слишком поздно». Народ снова и снова позволял себя успокоить. Тем острее встал теперь вопрос об ответственности и о вине.

Из глубокого разочарования, вызванного обманутым доверием, у соотечественников рождается чувство печали, подавленности, горечи и нарастающего гнева, прежде всего у тех, кто в этой войне не знал ничего кроме труда и жертв. Мысль, что все это было напрасно, причиняет сотням тысяч немцев почти физическую боль. Ощущение, что мы бессильны, что противники делают с нами все, что хотят, что мы идем к гибели, выливается, помимо понятного отношения к врагу, в опасное отношение к собственному руководству, которое выражается в высказываниях: «Такого мы не заслужили»; «Мы не заслужили, чтобы нас привели к такой катастрофе» и т. п.

4. У народа больше нет доверия к руководству. Он резко критикует партию, конкретных представителей руководства и пропаганду.

Доверие к руководству в эти дни падает со скоростью лавины. Повсюду свирепствует критика в адрес партии, конкретных представителей руководства и пропаганды. С чистой совестью, сознавая, что сделал все, что было возможно, именно «маленький человек» присваивает себе право высказывать свое мнение самым откровенным образом и с чрезвычайной прямотой. Все режут правду в глаза. Раньше все время говорили: фюрер наведет порядок, дайте только выиграть войну. Теперь же бурно, с раздражением, а порой и со злобой прорывается разочарование из-за того, что национал-социалистическая действительность во многом не соответствует идее, а ход войны — официальным декларациям.

В противоположность комментариям пропаганды постепенно забрезжило понимание того, что наступление преждевременно захлебнулось. С этого момента стало углубляться чувство, что мы больше так не можем и что больше ничего не поделаешь.

С тех пор все меньше можно говорить о формировании какого-то единого мнения в согласии с руководством и пропагандой. У каждого свои взгляды и мнения. Появляется куча упреков, обвинений и объяснений, почему война и не могла кончиться для нас хорошо. Соотечественники настроены так, что, обращаясь к ним с помощью средств пропаганды, вряд ли можно чего-то добиться. Даже рассказ об отвратительном поведении Советов в занятых ими немецких областях помимо страха вызывает только глухое возмущение тем, что наше военное руководство обрекло немцев на советский ужас. Дескать, само же руководство постоянно, вплоть до последних недель, отзывалось обо всех наших противниках с пренебрежением. Типичный пример того, насколько рядовой человек отделяет себя от руководства, чувствуя себя только объектом и переходя теперь от вынужденного сотрудничества к критике, представляют собой бесконечные дебаты в бомбоубежищах: «Что “они” там себе думают!»

О настоящей ненависти к врагу говорить не приходится. Советов явно боятся. К англичанам и американцам население критически присматривается. Ярость вызывает то, как жестоко эти свиньи используют свои шансы, нанося ущерб каждому человеку. С тем, что они их используют, никто в конечном счете не спорит. Война есть война. По всеобщему убеждению, мы сами были слишком непоследовательны и слишком церемонились. Болтовня прессы о героическом сопротивлении, о силе немецких сердец, о восстании всего народа — весь этот затертый до дыр (особенно прессой) пафос с досадой и презрением пропускается мимо ушей. Люди инстинктивно чураются лозунгов вроде «Стены могут рушиться, но наши сердца не сломить» или «У нас всё можно уничтожить, только не веру в победу». Даже если они верны, население давно не проявляет желания писать их на стенах и фасадах сожженных домов. Население отрезвело настолько, что инсценировать народную бурю уже не получится. Каждый участвует в событиях только для виду. Режиссура, которая раньше содействовала успеху массовых собраний во Дворце спорта, больше не работает, поскольку нет больше того, что когда-то придавало этим митингам содержание, жизнь и движение.

Все чаще открыто звучат требования призвать виновных к ответу. Характерны высказывания вроде слов одного крестьянина-партийца в Линце: «Под трибунал надо отдать начальников, которые наделали ошибок, пусть ответят». В первую очередь это относится к авиации, потому что от нее, по общему мнению, зависела вся война. Людям, которые руководили авиацией в наступлении и обороне и своей обнаружившейся в ходе войны несостоятельностью принесли к настоящему времени столько нужды и горя немецкому народу, выносится горький и суровый приговор. При этом не обходится без несправедливых обобщений, например, всех истребителей называют «игрушечными летчиками» и «хвастунами». Солдатам на фронте кажется, что авиация бросила их на произвол судьбы. Те, кто возвращается с Запада, только печально пожимают плечами: ковровым бомбардировкам, вражеским истребителям и бомбардировщикам, при всей отваге, миллионы раз проявлявшейся в этой войне, оказалось нечего противопоставить. В городских бомбоубежищах рейхсмаршала осыпают бранью и проклятиями. О человеке, который когда-то, при всех своих личных особенностях, пользовался всенародным признанием, говорят: «Сидел в Каринхалле[236] и наедал пузо, вместо того чтобы держать авиацию на высоте» (рабочий военного завода); «По его вине все, что у нас было, пошло прахом. Попадись мне этот тип — убила бы» (жена рабочего).

Несмотря на то что население внешне все еще в основном сохраняет спокойствие и подобную критику в адрес руководства и его представителей можно услышать, пусть день ото дня все чаще, лишь в некоторых местах, от отдельных лиц и групп, не следует заблуждаться насчет действительного внутреннего состояния народного сообщества и его отношения к руководству. Немецкий народ — самый терпеливый на свете. Большинство людей верны идее и фюреру. Немецкий народ приучен к дисциплине. С 1933 г. он чувствует, что разветвленный аппарат партии, ее подразделений и примыкающих организаций присматривает и надзирает за ним со всех сторон, провожая до самого дома. Традиционное